Антон Уткин - Крепость сомнения
– Ну и кто у нас муж? – спросил Тимофей небрежно. – Он превратит нас в лягушку?
Аля гневно посмотрела на него и хотела было рассердиться, но физиономия его выражала такое невинное добродушие, что она с трудом сдержала улыбку.
– Увы, да, – сказала она вместо этого и сама коротко засмеялась.
* * *
Катер «Медея» пришел точно в половине девятого. На набережной вспыхнули фонари. Мальчишки, нырявшие на скалах у входа в бухту, протащили по плиткам набережной сетки с рапанами, оставляя за собой мокрые следы босых ног. Подруга Марианна, как и любой человек в первый день на юге, все окружающее принимала восторженно. Особенно ее воображение поразили развалины генуэзской крепости, венчавшие крутой холм, под которым и приютился городок.
– Мы пьем чудный мускат, – заявил Илья, вставая и подвигая ей стул. – Как вы насчет чудного муската?
– Что ж, давайте чудного муската, – весело согласилась Марианна, усевшись и быстро пробежав зелеными глазами по незнакомым лицам. Ее несколько смутил оценивающий взгляд Тимофея, но она удержала себя в руках и продолжала смотреть приветливо даже после того, как Тимофей громогласно объявил, какой именно процент сахара содержится в этом мускате.
Прозвучало это немного вызывающе, отчего Илья выразительно посмотрел в его сторону. Он понял, что попытки Марианны понравиться обречены, и ему сделалось неудобно и тягостно за то, как, скорее всего, пойдет вечер.
Между тем в развалинах генуэзской башни на холме зажглась подсветка, и обрушившийся донжон выступил из мрака, обозначив себя неровными провалами бойниц.
– Наверное, этот замок овеян легендой, – мечтательно сказала Марианна и потеребила коралловую подвеску, лежавшую в ложбинке между шеей и ключицами.
– А как же, – подхватил Тимофей. – Что же это за замок без легенды. – Он пристально посмотрел на развалины, как будто в его очертаниях старался прочесть древнее предание.
– Ну что? – спросила Марианна.
– Есть, – кивнул Тимофей, отводя взгляд от холма, – и не одна. Расскажу самую красивую и поучительную. Давным-давно, когда развалины носили гордое название Чембало и в эту бухту Символов заходили корабли из далеких стран, пронизанные ветрами Азии... Ну, в общем, не важно. Торговали всем, но главным образом невольниками, а следовательно, и невольницами. И был там один итальянец по имени Джамбатиста Вико. И так, знаете, по случаю купил одну девушку. За меру вина. Ну, в общем, считай что даром. А девушку эту привезли не откуда-нибудь, а из царства пресвитера Иоанна. За высокими горами, за синими морями пребывало это царство, многие мечтали его найти, но никто не нашел, даже Марко Поло. Так что, изволите видеть, это была необыкновенная девушка, не принцесса, конечно, но необыкновенная. Губы были у нее как коралл, ланиты как розы, голос ее подобен был каким-то там звукам лютни, стан как скрипичная дека, перси как розы и чресла... м-м...
– Поэт, – кивнув в его сторону, заметил Илья.
– Я документалист, – с достоинством уточнил Тимофей. – Так вот, словом одним, необыкновенная девушка полюбила его. Настоящая пери Востока... Но тут из Генуи пришел корабль, а на нем приплыл некто Антониотто Ферузо, друг этого Джамбатисты и очень любвеобильный молодой человек. Стоило ему только увидеть эту девушку, он тут же воспылал к ней страстью и принялся уговаривать Джамбатисту уступить ее ему. И цену хорошую предложил – девятьсот девяносто девять аспров. Греческая денежка такая...
– А сколько это – девятьсот аспров? – оживившись, перебила его Марианна.
– Двадцать пять аспров – приблизительно четыре петуха.
– А сколько это – четыре петуха? – снова спросила Марианна. – На наши деньги?
– Четыре петуха это двенадцать куриц. Двенадцать куриц – одна овца. Одна овца – недорогой мобильный телефон. На наши деньги.
– Почему же четыре петуха, а не три курицы? – допытывалась Марианна.
Тимофей усмехнулся:
– Тогда уж двенадцать куриц...
– Да не слушайте вы его, – перебил Илья. – Он мужской шовинист. В общем, несколько тысяч условных единиц, – подвел он итог.
– Вот такую нелегкую задачу задал ему Антониотто, – покачал головой Тимофей.
– Чего же в ней нелегкого? – спросила Аля, нахмурившись. Так же хмуро Тимофей взглянул на нее исподлобья.
– Действительно, – продолжал он, – девушка-то необыкновенная, что здесь думать, казалось бы... Омниа, как говорится, винцет амор. А с другой стороны, подумал он, мало ли их, этих девушек, перси у них как розы, ложесна имбирные, все они из пены рождены прибоя. Подумал-подумал и выбрал несколько тысяч условных единиц, – последние слова Тимофей произносил, едва сдерживаясь от смеха. – Потому что омниа винцет бабло.
Но никто, кроме него, не засмеялся: все воззрились на него как-то озадаченно.
– А она, когда ступила на сходни генуэзского корабля, – продолжил Тимофей, давясь от смеха, – посмотрела на него с укоризной и сказала: «Что же ты хотел взять у меня, если тебе не нужно было мое сердце?» А такие прелестные вопросы могли в те времена задавать только девушки, рожденные в царстве пресвитера Иоанна.
– Странный у вас друг, – заметила Аля Илье. – Наверное, кто-то когда-то его сильно обидел, и теперь он ненавидит весь мир.
– Меня укусила злая собака, – мрачно молвил Тимофей. – Вот сюда, – он приподнял штанину и показал голень левой ноги. – А мир я ненавижу не весь, а по частям.
апрель 1970 – август 1998
Тимофей был воспитанник походных костров и дорог – больших и малых, не слишком важно, лишь бы они вели подальше от дома. Единственное, что он знал о себе точно: в нем живет талант и горит страсть неутомимого путешественника. Прививку к странствиям он получил еще в школе, и микроб вольного ветра передался ему легко и беспрепятственно, как заразное заболевание.
По тем временам его можно было причислить к блестящей столичной молодежи, если что-то и впрямь блестело в той застойной луже, в которой утонуло начало восьмидесятых, – так непременно сказал бы его отец, поборник свободного творческого изъявления и в каком-то смысле борец за него. Его мать, неудавшаяся актриса, одно время очень близкая к «таганскому» котлу, считалась одной из первых красавиц в том небольшом мирке, в тех узких кругах, которые при любом общественном устройстве неизменно присваивают себе титул хорошего общества.
Отец, средней руки режиссер кино, – пришло время – наскучил красавицей и отдал остаток зрелости на волю жизненных волн. Мать, в свою очередь, восполняла эту потерю, насколько и покуда позволяли ей ее чары. Живое человеческое чувство связывало его с дедом, а бабушку свою он застал в живых только в раннем детстве и помнил ее едва.
Более-менее удачно закончив школу, он не имел ни планов, ни стремлений, ни отчетливо выраженных желаний, ни поползновений честолюбия. Один из его одноклассников сманил его на Кавказ. С год он работал инструктором по туризму, не обращая внимания до поры на письма матери, в которых она прямо называла его дураком. Там, на Пшадских водопадах, он приобрел толику самостоятельности, однако и это качество сгодилось на то, чтобы упрочить свой основной девиз: ни в чем себе не перечить. Впрочем, то время, накрепко учитывавшее своих современников, безоговорочно требовало возвращения, и он вернулся. Hесмотря ни на что, ему было куда возвращаться. Мать свою он не любил, отца не уважал и наотрез отказался продолжить семейную традицию, хотя последующие годы заработка ради буквально заталкивали его в то, что от нее, от традиции, еще оставалось.
До эпохи заносчивых неучей оставалось всего несколько лет. Мать, не посвящая сына в подробности своих мер, использовала некие связи, и в целом вопрос был решен как нельзя более удачно: ему предстояло поступить на исторический факультет Московского университета. Дело оставалось за самим Тимофеем. Hа экзамене по английскому языку он мучительно искал брешь, трещину, куда бы мог, как клин, вставить заученную речь и ее отточенным изяществом расколоть крепость холодных, недружелюбных, льдистых глаз экзаменатора. «Достаточно», – кашлянув в маленький мягкий кулачок, молвил человек с бородкой и размашисто расписался в экзаменационном листе. – «Мы ставим вам отлично», – проговорил он со значением и выпучил близорукие глаза, и оказалось, что зрачки их вовсе не серые, а желтые без примесей.
Тимофей еще в университете написал два рассказа: в одном, если он правильно запомнил, речь шла о маленькой девочке, получившей большущую гроздь винограда и слегка от этого захмелевшей. Второй был посвящен преодолению некоей юношеской любви, рожденной забавы ради кремнистой пылью курортных светил.
Сам он в глубине души считал их просто искусным подражанием, но, конечно, если и высказывался на эту тему, то вскользь и достаточно смутно для того, чтобы быть уличенным в небрежении к собственным дарованиям. Зачем он учился, он и сам не знал хорошенько. Hадо же было где-то учиться, и лучше это было осуществлять в заведении, претендующем на некую элитарность.
