Марина Ахмедова - Дом слепых
«Прощай, Земля, – думал Эний. – На другой планете я буду по тебе скучать. Где бы я ни оказался, я буду помнить о тебе».
Они вышли на асфальтированную трассу, которая спала, не реагируя ни на свет фар, ни на шорох шин. Еще недавно по ней с шумом проносились сотни машин, возникали пробки, и трасса посмеивалась над томящимися в заторе водителями. Солнце начало гаснуть, и машин становилось меньше. Люди предпочитали не передвигаться на далекие расстояния – кто знает, что их ждет в темноте. Привычное выступало из темноты лишь неясными очертаниями, тускло позолоченными луной, и казалось чем-то новым, страшным, неизведанным. Видя знакомые дома, дороги и предметы только во тьме, люди смутно тревожились.
Гермион и Эний пересекли трассу. Эний спотыкался на ровном асфальте. Они зашли в лесополосу на краю дороги, двинулись вглубь. Их окружили деревья. При хорошей погоде интернатовцы гуляли в этом лесу. Эний чувствовал – лес изменился, словно деревья, населенные добрыми духами, сменили своих обитателей, наполнились чем-то страшным и злым. И это злое теперь тянуло к их лицам холодные ветки.
– Мне страшно, – проговорил Эний.
– Это из-за луны, – ответил Гермион. – Она вселяет в людей тревогу.
Луна застыла в ночи полная, неприкрытая тенью, съедающей ее половинку. Не мигая, луна смотрела на землю, на тени, отбрасываемые в ее свете домами и деревьями. Она смеялась, когда они становились причудливей, а живые существа, погрузившиеся в вечную ночь, тревожно улавливали ее беззвучный смех.
Луна глядела сверху на мужчину и мальчика, шагающих сквозь частые стволы деревьев. Она могла лучом отрезать тесно прижавшихся друг к другу людей. Могла рассмеяться неслышно, но громовым хохотом над их страхом.
Они вышли на поляну – такую же круглую, как лунный глаз. Едва они ступили на ее жухлую траву, по поляне задвигались тени – девять темных фигурок вошли в ее центр. Луна бросилась в них лучом. Не будь Эний слеп, то увидел бы – все дети похожи, словно братья-близнецы. Светловолосые, с широко распахнутыми голубыми глазами.
– Где мы? – спросил Эний.
– В центре Земли, – ответил Гермион. – Прямо под нашей планетой.
– Разве у Земли есть центр? Она круглая…
– Под нашими ногами – остывающее ядро Земли. Над нашими головами – горячее ядро моей планеты. Мы разбудим ядра планет голосами, они потянутся друг к другу, между ними появится дорожка, по которой мы уйдем вверх.
– И тогда ядро Земли оживет? – спросил Эний.
– Нет, мальчик, – ответил Гермион. – До нашей планеты слишком далеко, она не сможет согреть вашу. Но они услышат друг друга.
Гермион и дети встали в круг в центре поляны.
– Голосите! – приказал Гермион. – А-а-а-а-а! – закричал он первым, и луна захохотала.
– А-а-а-а-а! – заголосили дети.
Они голосили, щупая стопами землю, но кроме холода не ощущали ничего.
Вдруг Эний почувствовал, как у него в груди натянулась струна, проходящая прямо через сердце. Она загудела сотней колоколов, сливаясь с колоколами, гудящими в груди остальных. Их гул слился в самом центре поляны, сплелся в один, завихрился и распался на сотни эхо, а те – на тысячу других, удлиняя и расширяя голосящую дорожку, поднявшуюся от поляны. Луна примолкла, выпучила удивленный глаз. Земля сжалась в комок, как сжимается сердце в предчувствии, и тихо вздрогнула под ногами одиннадцати.
Земля легонько задвигалась, и они чувствовали, как она теплеет, пробуждается, заговаривая из глубины птичьими голосами. Щебет нарастал, плескался в ушах Эния, накручивался на голосящую спираль, усиливался, удлинялся гулом и уходил вверх, так высоко, что поднялся выше луны, и она икнула, удивленная. Отбросила тень от людей, собравшихся в круг, вытянула ее в овал, давая понять Земле, что люди – несовершенны, как несовершенен овал по сравнению с кругом. Но ядро Земли уже пело.
Ноги Эния оторвались от земли. Под ними осталось теплое и мягкое. И Эний пытался понять, что оно ему напоминает. Материнскую ладонь с мягким бугорком Венеры под большим пальцем? Матери Эний не знал от рождения. Ладонь подтолкнула его вверх – лети! Струна дрогнула, и Эний закричал: «Мама!» Первый раз в жизни он произнес это слово вслух, а не про себя. Он слышал, как и другие кричат, призывая мать, но ладонь их уже отпустила, и они понеслись по спирали на страшной скорости головами вверх. Луна моргнула, когда они пролетали мимо нее, и на эту секунду Земля, стряхнув с себя тени, погрузилась в полную беспроглядную тьму.
– Скажи, Уайз, луна, небось, смеялась и икала, точно как наш Пахрудин? – захохотала Люда, когда Уайз замолчал.
– Э-э-э, – протянул из темноты Пахрудин, – если я смеялся, значит, повод у меня был. А что, посмеяться нельзя? Смеяться не грех, плакать – грех.
– Уайз, что замолчал? – спросил Нуник. – Куда они прилетели? Что там дальше было?
Уайз опустил подушку и лег на спину, вытянув руки по швам. Прежде чем ответить, он поулыбался бетонным балкам.
– Я пока не почувствовал, что дальше, – проговорил он.
– А когда почувствуешь? Завтра почувствуешь? – спросил Нуник.
– Может быть, – серьезно ответил Уайз.
– Продолжение напрашивается, – хихикнул в темноте Пахрудин и получил шлепок от жены.
– Ва-а-й, – сонно завайкала Фатима.
Когда все звуки растворились в темноте, подвал погрузился в сон – тяжелый, неспокойный от пыли, забивающей дыхание, и тревоги. Если ночью не начнется, они проснутся утром, разбуженные не светом, и каждый постарается найти для себя занятие, лишь бы его не взяла и не приковала к себе намертво скука. Скука смертельно опасна для тех, кто ждет, – удлиняет минуты, не дает забыться, заставляет думать о том, что будет дальше.
Именно она овладела Пахрудином на третий день их переселения в подвал. Нетвердыми шагами, сопровождаемый протестами жены, он вышел из подвала, прошелся по двору, вернулся в подъезд и поднялся на пятый этаж в свою квартиру. Отпер дверь ключом. Споткнулся об упавший шкаф, двинулся дальше и, к великой своей радости, в спальне под кроватью нашел самодельный радиоприемник – там, где его всегда оставлял.
– Цел! – воскликнул Пахрудин.
Сказанное им слово подхватило странное эхо и долго мотало по комнате. Пахрудин вздрогнул. Он столько лет прожил в этой квартире, ему были знакомы все ее звуки – тихие и звонкие, долгие и короткие, мельчайшие, способные пролезть в ушко обостренного слуха слепого. Но не эти. Но не эти-и-и-и.
– Кто здесь?! – крикнул Пахрудин.
– Здесь? – спросили стены.
– Кто?!
– О-о-о! – прокатилось по четырем углам.
В лицо порхнул осенний лист, залетевший в окно. Почувствовав сухое прикосновение, Пахрудин испытал жгучий страх. Горло стянуло жгутом, и захотелось Пахрудину перенестись под спасительные балки подвала, в сырую безопасность подземелья, где не было страшного эха.
Его ли эта квартира? Тот ли это дом? Тот ли город? На той ли он планете? На месте ли теперь их подвал или Пахрудин невидящими своими шагами переступил границу чужой реальности? Где он? Где?
Пахрудин закричал, а эхо, упархивая к углам, распалось на тысячи сухих отголосьев и, тысячами крыльев шелестя, метнулось в лицо. Он бежал из своей квартиры, чувствуя, как эхо несется за ним по пятам, он слышал за своей спиной тяжелые шаги опасности, ее сдавленное от быстрого бега дыхание, а квартира продолжала говорить незнакомыми ему звуками, гнать от себя прочь.
Пахрудин ворвался в подвал, принеся с собой колебания звуков и ужас, который распространился быстро и надолго приковал слепых к их кроватям. Ни на следующий день, ни через день после этого никто не осмелился выйти из подвала наружу.
К вечеру Пахрудин наладил свой первый радиоконтакт из подвала.
– Ульяна Анна шесть, на приеме, – сказал в самодельный микрофон Пахрудин – голосом уверенным и хорошо поставленным.
– Павел центр Дмитрий, я вас принимаю, сигнал хороший, Евгений, Волгоград, – ответил ящик, и Фатима со своего места шумно выдохнула: «Вах-х…»
– Тоже хорошо принимаю, слышу великолепно, – ответил Пахрудин, и невозможно было поверить, что еще несколько часов назад он лежал на кровати, мелко сучил ногой и икал так, что казалось – еще чуть-чуть и Пахрудин вывернется наизнанку. – Павел, Анна, Харитон, Роман, Ульяна, Дмитрий, Иван, Николай, – продиктовал он ящику свое имя по чужим именам.
– Пахрудин, звук действительно великолепный, – ящик продолжал выдавать любезности. – Какой микрофон вы используете?
Пахрудин снял с головы тюбетейку, поднес к лицу и поймал в нее широкую улыбку.
– Микрофон – самодельный, – подавил улыбку, заважничал. – Я использовал корпус от заводского микрофона, когда-то по молодости в ансамбле играл, – он снова поднес к лицу тюбетейку, как будто боясь упустить хотя бы одну, пусть самую мелкую свою улыбку, – столько лет прошло, а микрофон сохранился… – Пахрудин повертел в пальцах микрофон: да, тот самый, из его молодости. – В него вмонтировал таблеточку от штамповки южно-корейского магнитофончика, ну и небольшой усилитель на катетере…
