Дуглас Коупленд - Планета шампуня
Еще у меня своя ванная — маленькая, с душем и богатой коллекцией качественных средств для ухода за волосами, которую Джасмин окрестила «музеем шампуня», а моя девушка, Анна-Луиза, обзывает «посильным вкладом в городскую свалку». Несмотря на все их ехидство, я не раз замечал, что они, как и Дейзи, без всякого зазрения совести «заимствуют» у меня гели, муссы, пенки, лосьоны, бальзамы, кондиционеры и ополаскиватели, когда их собственные запасы подходят к концу.
Ну да, ну да, я все еще живу в родительском доме, а, с другой стороны, кто не живет? И потом, мне нужно откладывать деньги — создавать первоначальный капитал — шлифовать свои способности, повышать свою рыночную котировку: и все это требует времени и свободы от бедности. Бедность. Брр-рр! Как будто голодный волк воет у меня под дверью и царапает когтями, отдирая планку за планкой, подбираясь ко мне все ближе и ближе.
Киттикатя, рыже-белая, как пломбир с абрикосом, бесшумно проскальзывает в мою настежь открытую дверь, осторожно переступает по ковру, вспрыгивает на колени к Джасмин и получает на короткий сеанс массажа, во время которого она млеет от удовольствия.
— Киттикатька меня с ума сведет, Джасмин. Она целую ночь носится кругами по крыше — и топочет, и топочет, и топочет. Там наверху мыши, что ли? Или кошки дуреют от луны?
Джасмин молчит — играет в ладушки с беленькими лапками Киттикати. Заговорщицы. И что бы Джасмин ни сказала, все останется по-прежнему. Киттикатя так и будет топтаться ночами по крыше, и мне никогда не проникнуть в эту их общую тайну.
— Ты, кажется, хотела просить меня об одолжении?
— Погоди минутку.
Мы сидим, глядя в телевизор, игра в ладушки не прекращается. На экране возникает какое-то смутное подобие «третьего мира», и я тотчас переключаю программу.
— Ты так боишься вдруг стать бедным, Тайлер, и напрасно, — роняет Джасмин. — Ты только накликаешь на себя бедность, если будешь от нее бегать.
Вот почему я смотрю телевизор в одиночестве — никто не лезет, не пристает. Когда сидишь перед телевизором на пару с кем-то еще, всегда чувствуешь себя немного не в своей тарелке — как если бы отчасти тебя самого выставили на обозрение… как будто едешь в стеклянном лифте в торговом центре.
— Ма, молишься ты на свои стекляшки — ну и молись себе. Бедность — это зараза. Я не допущу, чтобы она добралась до меня.
— А с чего ты взял, что деньги — это так уж здорово, Тайлер?
— Если в деньгах нет ничего замечательного, тогда почему богатеи так за них держатся?
— Знаешь, тебе, может, пошло бы на пользу пожить немного в бедности.
Я убираю в телевизоре звук, чтобы переключить все ее внимание на себя.
— Мать-в-натуре. Мать-в-натуре! Бедняки питаются кое-как. Курят. У домов ни деревца. У всех куча детей, и младенцы орут, не закрывая рта. На «образованных» они смотрят с подозрением. Короче, им нравится то, что удерживает их в бедности. Думать по-бедняцки — по-бедняцки жить. Это не по мне.
— Не могу поверить, что это мой собственный сын — такой бездушный. Недобрый. Незрелый.
— Пусть я незрелый — называй меня как хочешь. — Я снова включаю звук, но не могу отделаться от мысли, что мама считает меня каким-то выродком. Я ничего толком не вижу; думаю, что и она тоже. Я пытаюсь оправдаться:
— Не бедность как таковая меня корежит. Но что, если в мире все вдруг пойдет наперекосяк? Страховок-то никаких. И никакого благоразумия. Один голый страх. Страх и стыд.
— Я хочу, чтобы ты съездил к Дэну — ради меня.
— А?…
— Один разочек. Съезди посмотри, что он, где он, — посмотришь, потом мне расскажешь. Если ты его повидаешь, я скорее сумею выкинуть его из головы. Правда, правда. Ты теперь мои глаза и уши, Тайлер. Ты мои руки. Мои ноги.
Я знаю, что еще недавно Джасмин беспрестанно обо мне тревожилась. Подростковый возраст — одни волнения. Но как-то вдруг неведомо где щелкнул потайной переключатель — и теперь уже я беспрестанно тревожусь о Джасмин. Когда это случилось?
7
— Ты чудо, Тайлер.
— Нет, это ты чудо, Анна-Луиза.
— Тайлер, ты сказка. Просто сказка. Перестань быть таким. Перестань сейчас же.
— Я люблю тебя, Анна-Луиза. Всем моим пылким сердцем. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю, Анна-Луиза.
Мы целуемся.
И говорим, как ведущие телемарафона. Так мы и познакомились в прошлом году, в местном Ланкастерском колледже: заговорив друг с другом по-телемарафонски. Ока сидела у ксерокса, размножая что-то в сотнях экземпляров, а мне нужно было снять всего три копии, и она, прервав процесс, пустила меня с моей бумажкой. Я сказал ей, что она просто сказка, а она сказала мне, что если кто и сказка, то это я, и дальше… в общем ни она, ни я уже толком не понимали, что к чему. Телемарафон для того и существует, чтобы максимально все ускорять. «Анна-Луиза, как ты стараешься для других!… Это… чудо! »
— Ну, ладно, нам в студию звонят — послушаем.
Для меня познакомиться с Анной-Луизой было все равно как поднять в магазине с пола оброненный кем-то список продуктов и вдруг осознать, что есть, оказывается, другие, куда более завлекательные диеты, чем та, которой ты придерживаешься. Впервые в жизни я почувствовал, что мне самого себя недостаточно.
Анна-Луиза почти всем нравится, потому что производит впечатление абсолютно нормальной девчонки: хорошие оценки, вельветовые брюки, пшеничного оттенка кожа и мягкий силуэт плюс умение общаться с ребятами, задвинутыми на компьютерах. Мне она представляется скорее каким-то неведомым существом, втиснутым в манекен из плоти, которое только и ждет подходящего момента, чтобы выскочить наружу. Анна-Луиза каким-то образом умеет извлекать у меня из уха монетку за монеткой. По ночам мы с ней отправлялись спасать домашние растения, которые люди забывают иногда на улице -на крыльце или на балконе. Если мы с ней едим яичницу и Анне-Луизе попадется вдруг крошечный кусочек скорлупы, ее тут же вырвет, как однажды случилось в блинной в Айдахо. Как-то раз в конце весны я тайком пошел за Анной-Луизой, когда она прогуливалась по центру, пытаясь увидеть ее как бы глазами постороннего прохожем — юные ноги, такие нежные, под короткой, в складку, юбочкой, да и погода выдалась что надо, — как вдруг, шагая под безоблачным синим небом, она вытянула вперед руку, словно на нее только что упала капля дождя. Представляете?
А вот что представляю я: я сажаю в землю аккуратно срезанные волоски Анны-Луизы, как какие-нибудь тоненькие стебельки высушенных цветов, и наблюдаю как из них вырастают подсолнухи. Или: я зарываю в землю карманный калькулятор, набрав на жидкокристаллическом экране ее имя, а потом смотрю, как из земли бьют стрелы молний. «А слабо нам с тобой открыть ресторанчик с „морепродуктами“?» — говорит Анна-Луиза, когда ей охота меня помучить. И это любовь.
Занятия закончились, и Анна-Луиза утопает в черной обивке сиденья моего «ниссана» — иначе Комфортмобиля, — теребя игральную карту с дамой пик, которая болтается на шнурке у нее на груди: так, пустяковина, мой самодельный сувенир, врученный ей в прошлую субботу. Она окунает меня в теплые, пропитанные запахом жевательной резинки без сахара волны дыхания, и мы с ревом отваливаем от дверей колледжа.
— Господи, до чего же уродливое строение, — говорит она, провожая взглядом отступающий вдаль главный корпус Ланкастерского муниципального колледжа. — Сразу видно, что архитектор — мужчина.
Она права. Ланкастерский колледж, сложенный, как это было принято в семидесятые, из грубых цементных кубов, напоминает нагромождение вышедших из строя кондиционеров, соединенных между собой короткими и узкими решетчатыми переходами — такие устраивают хомячкам в клетке, чтобы бегали туда-сюда. Фасад колледжа «облагораживает» увеличенное в десять триллионов раз подобие молекулы лексана из стальных додекаэдров, образчик городской скульптуры, которому самое место было бы в прежней, коммунистической Германии перед штаб-квартирой «Штази».
— Да, вид у него мрачноватый, — соглашаюсь я.
— Полный мрак. Если кто захочет снять кино про мрачное, беспросветное будущее, натуру искать не надо — вот она!
Учеба.
Анна-Луиза учится на коммерческом, на втором курсе. Я на втором курсе по специальности управление отелями/мотелями. Оба мы, ясное дело, студенты Ланкастерского колледжа -фабрики по выпуску интеллектуального молодняка, нашего местного Гарварда в масштабах округа Бентон.
Мне кажется, у моей специальности — отели/мотели — есть будущее. Я вообще люблю гостиницы, потому что в гостиничном номере у тебя нет биографии, никакой истории за спиной — только твоя суть. У тебя такое чувство, будто весь ты сплошь потенциал, и тебя вот-вот всего перепишут заново, будто ты новехонький, чистый лист, 8/4x11 дюймов белой бумаги. Без прошлого.
Десять лет назад, когда мне было десять, а Дейзи восемь, — вскоре после убийства Джона Леннона (Джасмин как раз улеглась в окружную больницу рожать Марка), — дед с бабкой уволокли нас с Дейзи в гостиницу на Гавайях. Мы приземлились в Гонолулу поздно вечером, и пока ехали по авеню Калакауа в Уайкики, я впал в глубокий, пропитанный экзотическими ароматами сон. Помню, что утром, когда я проснулся и вышел в вестибюль на первом этаже, я испытал такое чувство свободы и раскрепощения, которого с тех пор, кажется, уже больше не испытывал. Мою бело-розовую, континентальную кожу обдувал тихоокеанский бриз, и я вдруг заметил, что гостиница-то без дверей, — накануне вечером я этого, видно, не понял. Представляете? Гостиница без дверей! Есть и такие. С тех пор, когда я думаю об идеальном месте, я знаю — это гостиницы.
