Аксель Сандемусе - Былое — это сон
Сперва я сидел на веранде и курил, но, против обыкновения, не читал. Выкурив полсигары, я пошел в кабинет и достал свои записи о поездке в Норвегию. Некоторое время я сидел и смотрел на этот ворох бумаги. Бумага тут самых разных сортов: и почтовая, и записные книжки, и ресторанные меню, и конверты, и поля от газет.
Уже через несколько часов после того, как поезд покинул Сан-Франциско в феврале 1939 года, меня впервые охватила та глубокая тревога, которая потом часто возвращалась ко мне и которая в течение следующего года много чего вытащила из тайников на поверхность. В душе словно бушевал прибой. Прежде всего это обнаружилось в желании сойти с поезда на первой же остановке и отказаться от путешествия.
Чего меня понесло в Норвегию? Тридцать один год я не был в этой стране, я уже не узнаю ее. Лучше остаться в Калифорнии.
Но, разумеется, я не сошел с поезда. Вместо этого я принялся анализировать свое состояние, — оно походило на страх. Однако каково бы оно ни было, наверно, именно оно вызвало к жизни эти записки.
Во мне произошел какой-то сдвиг. Почва заколебалась у меня под ногами. Чуть позже, сидя в вагоне-ресторане, я решил, что всю поездку буду вести дневник и начну сейчас же. Когда-то я уже вел дневник, но очень давно, больше тридцати лет назад. С тех пор я не вел дневника, все, что мне надо было, я вспоминал по датам деловых писем. По ним я мог определить и даты событий, касавшихся меня лично. Например: когда я встретился с Мэри? Это произошло незадолго перед тем, как я рассчитал Гарри Глинна, кравшего деньги из кассы, что явствует из письма, в котором ему предлагалось уехать. Деловой человек редко ведет другой дневник, ему достаточно этого, если его интересует лишь внешний ход событий.
Вести дневник мешают всякие посторонние мысли. Если б я решил написать детективный роман, я бы на первых страницах изложил все драматические события и уже потом попытался бы их синтезировать. Из ряда вон выходящие события — банальны, а мы обращаем внимание только на них, вместо того чтобы искать им объяснения. Что такое, к примеру, убийство? Это точка, заключающая целую цепь событий, которые сами по себе, возможно, представляют собой больший интерес, а убийство — это лишь точка.
ТРЕТЬЕ ПРЕДИСЛОВИЕОсло, июль 1940.
Сан-Франциско, апрель 1944.
Убийство и любовь — вот единственное, о чем стоит писать.
Так сказал мне однажды вечером Гюннер Гюннерсен и добавил:
— Потому что ни о чем другом мы не думаем.
Убийство и любовь. Мне потребовалось написать эти два слова, чтобы сдвинуться с места. Я должен был отделаться от этих понятий, — если держишь в руках какой-нибудь предмет, надо положить его на стол, чтобы освободить руки.
Никогда не видел, чтобы горе сломило кого-нибудь так быстро и так сильно, как оно сломило Гюннера. Мне кажется, Сусанне было приятно видеть его таким. Вспоминая теперь его беспомощный взгляд, преданный и обиженный, как у собаки, я стараюсь поскорей забыть его. Но я должен рассказать об этом, чтобы освободить себе руки.
Я буду писать обо всем, и мне интересно, внесет ли это хоть какую-то ясность.
Как только Гюннер не честил Сусанну! Ему мало было назвать ее просто шлюхой.
Она шлюха, и с ее языка не слетело ни слова правды. Второй такой лгуньи не найти, она оговаривает всех, на кого имеет зуб или кто в данную минуту ей не нужен. Она поверхностна, слаба, нетерпелива. Она всегда нарушает обещания и потом пытается оправдаться. Она глупа и потому не может проникнуть в суть происходящего. Она быстро принимает сторону чужих и, не раздумывая, изменяет друзьям. Она донимает посторонних своими услугами и не замечает, как гибнут близкие.
Да, именно такой Сусанна, должно быть, представлялась всем, кто ее знал, и я часто слышал, как про нее говорили примерно в таком роде. Однако что тут кроме сплетен, которым она сама же давала повод? Пусть и я только что написал о ней то же самое — еще неизвестно, верю ли я этому и сколько во всем этом несправедливого раздражения, вызванного тем, что она вечно кому-то вредила. Ее ли в том вина, что она приносила несчастье, или, выражаясь сильнее, была роковой женщиной?
Мой книготорговец прислал мне недавно книгу одного шведа по фамилии Тёрнгрен. Он пишет как раз о том типе женщин, к которому, безусловно, относится Сусанна, я должен процитировать его, потому что был потрясен тем, что человек, не знавший ее, сумел дать ей столь исчерпывающее определение: «В некоторых случаях такая женщина буквально не спускает глаз с губ своего собеседника, мгновенно реагируя на малейшие колебания его тона, на его мимику; всем своим существом она настраивается на его волну, чтобы совершенно им завладеть. Она старается не обмануть его надежд и желаний, цепляется за них, подобно Протею, она перенимает его настроения, мимику, манеру говорить и привычки, непрестанно отказываясь от своего собственного „я“. Одним словом, она буквально сливается с тем, кто сейчас перед ней».
Точно такой же была и Агнес. Именно это больше всего я и любил в них обеих, сколько бы я ни иронизировал по поводу собственной наивности. Тёрнгрен пишет далее: «И она думает, что это все и есть подлинные чувства. Любовь или преданность такой женщины в первое время восхитительны и приносят много счастья».
Так оно и было. И если уж говорить о ее вине, то не надо забывать, что у Сусанны, благодаря ее качествам, всегда был за спиной человек, готовый принять на себя бремя ее поступков, причем принять добровольно. Долгие годы ее щитом был Гюннер. Потом некоторое время этим щитом был я. Опираясь на поддержку такого человека, Сусанна слепо мстила за все действительные или мнимые оскорбления, не смущаясь, что большая часть возмездия придется на его долю. А можно сказать и так: это мы — Гюннер, я и другие — были ей плохими друзьями, ибо никто из нас ни разу не шепнул ей на ухо ни одного серьезного слова. Она никогда не действовала против воли своего любовника, прежде чем не обзаводилась новым. Мне грустно вспоминать теперь, как в Осло во время скандалов она искала себе друзей, чтобы заручиться их поддержкой, — ведь это были люди, о которых она говорила плохо еще накануне и которых немного погодя снова начинала поливать грязью. С поразительной ловкостью она умела находить очередного доверчивого защитника, вскоре остававшегося ни с чем. Если бы всю энергию, которую она тратила на интриги, она могла бы направить по другому руслу…
Я расскажу о ней и многое другое, расскажу, за что ее полюбил и почему никогда не забуду.
Эта история будет и о Сусанне.
Это история об Агнес. Она была темным подводным течением во всем, что случилось со мной с тех пор. Не будь этой детской любви, моего брата не осудили бы за убийство более чем тридцать лет спустя.
Когда я вижу, какой запутанной может быть жизнь одного человека и как мало он знает о самом себе, я теряю надежду на воцарение мира между народами. Мы идем к гибели. Мы сами хотим этого. Если человек не может положиться даже на себя или хотя бы понять себя до конца, как же могут два или двадцать два разных народа положиться друг на друга или понять друг друга?
Я думал, что еду в Норвегию, чтобы повидать «старую родину», как пишется в газетах и книгах о норвежских эмигрантах, вернувшихся домой из Америки. Теперь я понимаю, что поехал затем, чтобы завершить любовную историю, случившуюся целую вечность тому назад, героиня которой теперь наверняка уже изможденная старуха с дюжиной детей. Я поехал в Норвегию, чтобы убедиться, что ей все еще восемнадцать. Я буду писать о любви, которая не умерла, но жила в темных тайниках, и никто не знал об этом, о пережившей все ненависти, о которой я не подозревал, и о том, как человек обманывает самого себя.
Это рассказ о поездке из Сан-Франциско в Норвегию, о том, как чужестранец видит другую страну — только снаружи, как бы через окно, и никогда изнутри. Это рассказ об убийстве и о плохом сыщике.
А еще это рассказ о том, как чугунноголовые пришли в Норвегию и покрыли позором имя Германии. Рассказ о 9 апреля.
Я шел, прижимаясь к стенам домов по Турденшельдсгатен. На улице не было ни души. Вдруг заревели низко летящие самолеты. Зенитки противовоздушной обороны обстреляли их, но безрезультатно — самолеты никак не реагировали на это. Женская голова высунулась из подъезда. Несколько секунд женщина оглядывалась по сторонам, потом побежала через улицу. Она невольно напомнила мне крысу.
Ну, а я сам? Остановившись, я, как в зеркало, посмотрелся в окно. Мое лицо было похоже на посмертную маску с живыми глазами. На щеках щетина, грязный галстук. Таким я себя никогда не видел. Человек, которого я увидел в окне, будет потом долго преследовать меня.
Когда я вышел на площадь Турденшельда, на меня накинулся полицейский:
