Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»
— Бог ты мой, — сказал Ливайн.
Пикник посмотрел на него.
— Не хочу нудеть, как Риццо, — сказал он, — но все-таки что с тобой, Натан? Где тот прежний сержант Билко[19], которого мы знали и любили? Неужели тебя допекла тоска по прошлому? Или у тебя очередной интеллектуальный кризис?
Ливайн пожал плечами.
— Да нет, пожалуй, все дело в моем животе, — ответил он. — Я столько времени холил и лелеял свое пузо, а теперь насмотрелся на трупы, и меня с души воротит.
— Должно быть, паршиво? — предположил Пикник.
— Да, — согласился Ливайн. — Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Они сели за столик и принялись глазеть на студентов, стараясь воспринимать их веселье как нечто необычное и чуждое. Блондинка, которая утром назвала себя Ромашкой, подошла к ним и сказала:
— Угадай цитату.
— Я знаю игру получше, — сказал Ливайн.
— Ха-ха, — хохотнула блондинка и подсела к ним. — Мой парень заболел, — объяснила она, — и пошел домой.
— Туда ему и дорога, — сказал Пикник.
— Уработались? — спросила Ромашка, лучезарно улыбаясь.
Ливайн откинулся на спинку стула и беззаботно положил руку ей на плечо.
— Я работаю, только когда игра стоит свеч, — сказал Ливайн, глядя на нее, и какое-то время они пытались пересмотреть друг друга, и наконец он, торжествующе улыбнувшись, добавил: — Или когда до чего-то рукой подать.
Девушка вздернула брови.
— Наверное, ты и тогда не особенно надрываешься, — сказала она.
— Ты свободна завтра вечером? — спросил Ливайн. — Тогда и выясним.
Какой-то юнец в вельветовом пиджаке, пошатываясь, подошел к ним и обвил рукой шею девушки, опрокинув по дороге пиво Пикника.
— Боже мой, — воскликнула девушка. — Ты вернулся?
Пикник печально посмотрел на свою промокшую робу.
— Отличный повод для драки, — сказал он. — Начнем, Натан?
Бакстер все слышал.
— Давай, — сказал он. — Бей первым, Бенни.
Он замахнулся, ни в кого конкретно не целясь, и случайно задел Пикника по голове, так что тот слетел со стула.
— Боже мой, — сказал Ливайн, глядя вниз. — Как ты там, Бенни?
Пикник молчал.
Ливайн пожал плечами.
— Пошли, Бакстер, отнесем его. Извини, Ромашечка.
Они подхватили Пикника и потащили к грузовику.
На следующее утро Ливайн проснулся в семь. Побродил по кампусу в поисках кофе и после завтрака принял одно из тех возникающих под влиянием момента решений, о которых потом бывает смешно даже подумать.
— Эй, Риццо, — сказал он, тряся спящего сержанта. — Если меня кто будет искать, генерал или министр обороны, скажи, что я занят. Ладно?
Риццо что-то пробормотал в ответ, скорее всего какое-то похабное ругательство, и снова уснул.
На попутном джипе Ливайн доехал до пристани и какое-то время слонялся там, наблюдая, как солдаты сгружают трупы. Когда один из буксиров был почти полностью разгружен, Ливайн неспешно прошел к причалу и перебрался на судно. Никто, похоже, не обратил на него внимания. На борту было человек пять солдат и столько же гражданских спасателей, которые молча курили, глядя на мутный поток внизу. Миновав понтонный мост, который саперы уже почти закончили, буксир медленно поплыл дальше, расталкивая плавающие на поверхности обломки и лавируя между поваленными деревьями. Вскоре их суденышко добралось до места, где был Креол, пропыхтело мимо торчащих из воды верхних этажей здания суда и направилось в сторону окрестных ферм, где еще не побывали спасатели.
Изредка в небе слышался стрекот вертолетов. Взошло солнце, слабо просвечивая сквозь сплошную облачность и нагревая неподвижный, насыщенный миазмами воздух над водой.
Именно это в основном и запомнилось Ливайну: странное атмосферное явление — серое солнце над серой водой, необычная тяжесть воздуха и запах. Десять часов они кружили по разлившейся реке, разыскивая мертвецов. Одного сняли с ограды из колючей проволоки. Он болтался там, как дурацкая пародия на воздушный шар, и когда они дотронулись до него, труп с треском лопнул, с шипением выпустил газы и скукожился. Они снимали трупы с крыш, с ветвей деревьев, вылавливали среди плавающих обломков домов. Ливайн, как и остальные, работал молча, ощущая горячее солнце на лице и шее, вдыхая вонючие болотные испарения, смешанные с трупным запахом. Происходящее не вызывало в нем протеста; он не то чтобы не хотел или не мог думать об этом, просто где-то в глубине души осознавал, что сейчас не стоит пытаться осмыслить то, чем он занимается. Просто подбирает трупы, и больше ничего. Когда около шести буксир вернулся к пристани, Ливайн сошел на берег так же беззаботно, как утром прыгнул на борт. До стоянки он ехал на попутке, сидя в кузове, чувствуя себя грязным и усталым, ощущая тошноту от собственного запаха. В фургоне он взял чистую одежду, не обращая внимания на Пикника, который уже дочитывал «Болотную девку», и хотел что-то сказать, но осекся. Ливайн пошел в общежитие и там долго стоял под душем, представляя летний или весенний дождь и вспоминая все случаи, когда попадал под ливень. Когда, надев чистую форму, он вышел из общежития, было уже темно.
В фургоне он выудил из вещмешка синюю бейсболку и надел ее.
— Уходишь при полном параде, — сказал Пикник. — Куда это?
— На свидание, — сказал Ливайн.
— Здорово, — сказал Пикник. — Приятно видеть, что молодежь общается. Это радует.
Ливайн серьезно посмотрел на приятеля.
— Нет, — сказал он. — Нет, наверное, лучше назвать это «порывом души».
Он заглянул в фургон Риццо и стащил у спящего сержанта пачку сигарет и сигару «Де Нобили». Когда Ливайн повернулся, чтобы уйти, Риццо открыл один глаз.
— А, наш старый верный друг Натан, — сказал сержант.
— Спи, Риццо, — сказал Ливайн. Засунув руки в карманы и насвистывая, он зашагал в сторону бара, где был накануне. Звезд на небе не было, в воздухе пахло дождем. Ливайн прошел мимо сосен, которые в свете фонарей отбрасывали огромные уродливые тени. Прислушиваясь к девичьим голосам и урчанию машин, он думал о том, какого черта он здесь делает; думал, что лучше было бы вернуться в Таракань, и в то же время прекрасно понимал, что, вернувшись в Таракань, он начнет думать, какого черта он делает там, и, возможно, будет думать о том же повсюду, где бы ни оказался. Он вдруг на мгновение представил нелепую картину, вообразив себя, Толстозадого Ливайна, Вечным Жидом, обсуждающим будними вечерами в странных безымянных городках с другими Вечными Жидами насущные проблемы подлинности, но не подлинности собственного бытия, а подлинности данного места и вообще правомерности и необходимости пребывания в каком бы то ни было месте. Наконец он дошел до бара, заглянул внутрь и увидел поджидавшую его Ромашку.
— Я раздобыла машину, — улыбнулась она. Ливайн сразу уловил в ее голосе легкий южный акцент.
— Эй, — сказал он, — что вы тут пьете?
— «Том Коллинз»[20], — ответила Ромашка. Ливайн заказал виски. Ее лицо стало серьезным.
— Там очень страшно? — спросила она.
— Жутковато, — сказал Ливайн.
Она снова радостно улыбнулась.
— По крайней мере колледж совсем не пострадал.
— Зато Креол пострадал, — сказал Ливайн.
— Ну да, Креол, — сказала она.
Ливайн посмотрел на нее.
— По-твоему, пусть лучше они, чем колледж? — спросил он.
— Конечно, — усмехнулась она.
Ливайн побарабанил пальцами по столу.
— Скажи «валяться», — попросил он,
— Ва-аляца, — произнесла она.
— Ясно, — сказал Ливайн.
Они выпили и еще какое-то время говорили о студенческой жизни, а потом Ливайн пожелал посмотреть на окрестности в беззвездную ночь. Они вышли из бара и поехали в сторону залива сквозь ночной мрак. Ромашка сидела, прижавшись к Ливайну, и с нетерпеливым возбуждением гладила его. Он вел машину молча, пока она не показала ему на грунтовую дорогу, ведущую к болотам.
— Сюда, — прошептала она, — там есть хижина.
— А я уж было начал удивляться, — сказал он.
Вокруг распевали лягушки, на всевозможные лады восхваляя некие двусмысленные принципы. Вдоль дороги теснились замшелые мангровые деревья. Проехав еще около мили, Ливайн и Ромашка добрались до полуразрушенного строения, невесть откуда взявшегося в этих дебрях. Как ни странно, в хижине нашелся матрац.
— Не Бог весть что, — сказала Ромашка, прерывисто дыша, — но все-таки дом.
Она дрожала в темноте, прижимаясь к Ливайну. Он достал позаимствованную у Риццо сигару и раскурил ее. Лицо девушки озарилось колеблющимся огоньком, а в глазах мелькнуло некое испуганное и запоздалое осознание того, что опасность, терзавшая этого парня от сохи, была серьезнее всех проблем, связанных с сезонными изменениями и видами на урожай. Точно так же чуть раньше он осознан, что ее способность давать, в сущности, не предполагала ничего сверх обычного перечня повседневных предметов — ножниц, ножей, лент, шнурков; и поэтому он проникся к ней равнодушным сочувствием, которое обычно испытывал к героиням эротических романов или какому-нибудь прожженному ковбою-импотенту в вестерне. Ливайн позволил ей раздеться в сторонке, а сам стоял в одной майке и бейсбольной кепке, невозмутимо попыхивая сигарой, пока не услышал, как она захныкала, сидя на матраце.
