Дина Рубина - Озябшие странники
Последней севильской картинкой были четверо монахинь, вошедших в автобус Севилья — Кордова. Одна была очень хорошенькая, с прелестной белозубой улыбкой. Другая, пожилая, почему-то держала гитару в чехле. И это было как-то несуразно, не шло ей никак, хотелось крикнуть — да отдай той, молоденькой, хорошенькой, отдай, пусть споет!
Автобус вырулил со стоянки, солнце пало на наши головы (никогда не могу высчитать, с какой стороны будет тень), и, оставив за собой мощенные слишком мелкой, неопознанной мной галькой улочки квартала Санта-Крус, мы выехали на междугородную трассу.
3
Севилья ранит,
Кордова хоронит.
Федерико Гарсиа ЛоркаОт Севильи до Кордовы — поля густо растущих подсолнухов, желто-черный веселый ковер пестрит вдоль шоссе, и среди этой ослепительной желтизны в глубине полей мелькают белые поместья под пегой черепицей, с крашенными синей краской железными ставнями…
Кордова — город, безусловно, мужского рода. И дело даже не в ощутимо трагическом напряжении, исходящем от беленых стен, глухо сжимающих пространство узких, испепеляемых солнцем улочек.
В торжественной белизне стен возникают то кованные железом деревянные черные ворота, то навесные кованые фонари. Под выступающим козырьком плоских крыш проложены трубы водостока, крашенные синей, зеленой, голубой краской. И — циновки на окнах, которые днем сворачивают, как молитвенные коврики.
Благородная сдержанность Кордовы отринет ваш праздный интерес и, в отличие от зазывной и вечно подмигивающей Севильи, отвергнет любое сочувствие.
Но сердцевина замкнутости — нежность. Светоносность внутренних двориков Кордовы, этих жемчужин, скрытых в створках глухих беленых стен, неожиданна и сокровенна из тьмы парадных.
Решетки! Такие арабески, такие кружева, такие невесомые узоры; столько изящества в железных ажурных вуалях, накинутых на входные порталы, словно гусиным пером решетки писаны или вышиты тончайшей иглой.
Войдешь, крадучись, в парадное — и обомлеешь: за волшебным кружевом, в колыхании зеленоватого, как бы подводного света — блеск фикусовых листьев, игра бликов на керамических плитках, на бронзовых блюдах и утвари, потаенное мерцание образов и лампад, в цвете изразцов — противоречивое, казалось бы, сочетание сияния со сдержанностью.
…И — непременный кропотливый бег воды в крошечных домашних фонтанах…
В Кордову я влюбилась сразу и бесповоротно. Бросалась от парадного к парадному, жадно приникала к решеткам, вглядывалась в замощение полов…
— Ну? — спрашивал откуда-то из-за моего плеча муж. — Наше?
— Похоже… — шептала я… — Но… нет, выложено слишком… «врассыпную»…
Как мне хотелось остаться здесь подольше, как было мало единственного дня, проведенного в этих двориках, тупичках и переулках, среди стен, увешанных цветочными горшками с яркой геранью…
И как странно, как нереально было — приехав из Иерусалима, стоять в маленькой старинной синагоге и разбирать на фризах стен фрагменты чудом сохранившихся изречений на иврите — обреченном и вечно родном языке, на котором так свободно говорят мои дети.
«Поставлю Ерушалаим во главу веселия моего…»
Неподалеку от синагоги в закутке переулка стоит, вернее, сидит бронзовый Маймонид. Загнутый носок его левой туфли блестит на солнце. Я вспомнила еще с десяток разбросанных по всему миру подобных, весело блестящих башмаков, рогов, носов и грудей, начищенных прикосновениями — «на счастье» — суеверных туристов.
Наверное, хороший памятник. В моем ташкентском детстве так — в чалме и халате — было принято изображать великого Ибн-Сину и других, менее великих, персидских — Фурката, Низами, Аль-Хорезми… Эти изображения на обложках тетрадок, дневников и учебников претерпевали множество превращений: к ним пририсовывались рога, очки, курительные трубки и сигары. Наверное, Маймонид действительно носил халат и чалму, и вот эти туфли с загнутыми носами… Откуда этот внутренний протест из глубин колониального детства?
Вот оно что: застрявшие в ученической памяти кадры «узбекфильмовских» шедевров. Бронзовый Маймонид, величайший еврейский философ и врач, был как две капли воды похож на узбекского актера, страшного пропойцу, в известном фильме времен моего детства игравшего осла (!) Ходжи Насреддина. Человек пятнадцать туристов высыпали из-за угла и послушно обступили достопримечательность.
— Памятник Моисею Маймониду, известному еврейскому целителю и философу, — объявила на английском женщина-экскурсовод, похожая на меня гораздо больше, чем моя собственная сестра Вера. — Ярчайший представитель еврейской общины Кордовы — одной из самых богатых и блестящих общин, процветавших во времена Кордовского халифата. Он прожил в Кордове первые тринадцать лет своей жизни, затем семья вынуждена была бежать… Существует поверье, что прикосновение к его туфле приносит счастье. Можете попробовать.
Все туристы, как один, оживленно потянулись к левой ноге философа. Мы с Борей стояли поодаль и пережидали, когда с неменьшим энтузиазмом они нас покинут.
Экскурсовод встретилась со мной взглядом, вдруг подмигнула, негромко проговорив что-то по-испански, и стала спускаться вниз по улице, взмахом руки уводя за собой своих овечек. Две зазевавшиеся тетки выбежали из-за дома, подскочили к памятнику, судорожно ковшиком ладони начистили талисман и побежали догонять группу.
— Совсем одурели эти туристы, — сказал Борис.
— Вот именно, — подтвердила я и, дождавшись, когда он свернет за угол, вороватым движением погладила носок бронзовой туфли статуи великого еврейского Командора, одинокого сторожа давно угасшей синагоги, ибо, как писал трагический гений этих мест Федерико Гарсиа Лорка, «где-нибудь в другом месте можно утешиться чем-то и в одиночестве, но что может быть более драматичным, чем остаться одиноким в Кордове?».
4
Если б я знал, что есть у нашего народа свое царство на земле, я оставил бы свое высокое положение, бросил бы свою семью и шел бы по горам и долинам, по суше и по морю, пока не пришел бы в то место, где живет господин мой, царь иудейский.
Я увидел бы, как живет спокойно остаток Израиля, и тогда я излил бы свою душу в благодарностях Богу, который не отнял своего милосердия от бедного народа своего.
Из письма Хасдая Ибн-Шапрута, министра владыки Кордовского халифата Абдуррахмана III — Иосифу, князю Хазарии (X век)От Кордовы до Гранады — оливковые рощи вдоль и вдаль, по диагонали взбираются по холмам. Как будто кто рыбацкую сеть набросил. Чем ближе подбирается автобус к Гранаде, тем чаще он ныряет в улочки белых андалузских городков, погруженных в обморок сиесты…
И наконец — снежная гряда Сьерры-Невады разворачивает свои голубые врата. И ты ожидаешь неги, разлитой на трех легендарных холмах. Твое воображение уже рисует живописные сцены прочувствованных ночных фламенко в живописном районе цыган Сакромонте, глубокий женский голос, источающий… и тому подобное, что щедро сулит тебе скверно переведенный с испанского путеводитель…
Между тем, едва выйдя на площадь перед автобусной станцией, ты кожей ощущаешь в воздухе все что угодно, но только не негу. И очень скоро понимаешь, что Гранада — город жестокий, опасный, замкнутый на себе. Город, где живое и мертвое переплетаются и врастают друг в друга.
Может быть, это неосознаваемое в первый миг чувство разлито в воздушной среде города, в которой преобладает жесткое распределение светотени… А может быть, виновата опасная тьма обшарпанных таверен Альбайсина. Мы сдуру забрели, вернее, вскарабкались вверх по холму совсем уж в укромные улочки этого арабского района. И куда бы ни сунули свои простодушные туристические физиономии насчет выпить кофейку — видели в полумраке только чьи-то босые ноги на драных одеялах. Несколько раз нам с любезно-криминальной улыбочкой предлагали курнуть гашиша.
Потом минут сорок, тяжело дыша, уносили ноги из этих нешуточных мест, пока не спустились вниз, к более безопасным водопоям.
…Этот город, который называли когда-то «еврейским» не только по числу проживавших в нем евреев, но и по количеству зданий, виноградников и земель, им принадлежащих, даже название свое получил от еврейского квартала «Гарнатха Аль Яхуд».
И — куда деться от персонажей этой истории! — на одной из центральных площадей — памятник Изабелле Католичке и Кристоферу Колумбу. Коленопреклоненный Колон принимает из рук королевы письмо с высочайшим повелением совершить экспедицию к берегам Индии.
Индии, м-да…
Экспедицию Колумба финансировали знатные и богатые евреи и марраны. Они не были чересчур доверчивы. Что заставило того же Луиса де Сантанхеля вложить семнадцать тысяч дукатов в безумную затею пришлого бродяги? И почему адмирал Колумб первое письмо с отчетом об экспедиции отправил не великим королям, высочайшим своим указом пославшим его в экспедицию, а дону Аврааму Сениору, королевскому казначею, приложившему немало усилий к тому, чтобы убедить Изабеллу и Фердинанда в необходимости этого шага?..
