Юрий Петкевич - С птицей на голове (сборник)
— Нет, — возразила Сонечка, — темный, очень темный каштан! Присмотрись, — улыбнулась.
— Завтра присмотрюсь, — прошептал я, целуя ее на прощанье.
— У меня сжимается сердце, — вздохнула она, выходя на остановке.
— И у меня, — сказал я.
Трамвай покатился по рельсам среди деревянных домов, как в деревне. На черные голые деревья посыпался снег. Люди выходили, скоро я остался в вагоне один. Ветер гулял в пустом трамвае. Глядя в окно, я увидел, как в церкви мигают свечи. Я вспомнил про счастье, выскочил на остановке и, зайдя в церковь, тоже поставил свечку. Сквозь дырявые окна с каждым порывом ветра залетали снежинки. Пламя от моей свечки заметалось, я опустился на колени и лбом прижался к ледяному полу.
Подойдя к дому, где снимал у дяди Гриши комнату, еще с улицы увидел, как на крыльце, прямо на ступеньках, в снегу сидит мой хозяин. Когда я открыл калитку, увидел возле него собаку.
— Посиди с нами, — сказал дядя Гриша.
Я сел рядом и погладил собаку. За домом не дул ветер, а на улице снежные вихри, сталкиваясь, вдруг рассыпались, и — выскочит между туч звездочка.
— Когда сыпучий снег, — закряхтел дядя Гриша, — к морозу. — Опираясь о перила, он поднялся. — Надо перенести кур в подпол.
Старик побрел к сараю, и я вскочил, отряхнувшись от снега. В сенях ничего не видно, побил веником как попало по ботинкам, а в доме — сразу к печке. Я вспомнил, что так и не договорился с Сонечкой, во сколько встречаемся завтра, и позвонил ей по телефону.
— Ты поужинала?
— Нет еще, — ответила она, и я тут услышал, что плачет ребенок.
Я ничего даже не подумал — мало ли чей может быть ребенок, а он проплакал весь наш разговор. Мы так и не решили, куда завтра пойдем; договорились встретиться с утра.
Пока я разговаривал по телефону, дядя Гриша перенес из сарая в подпол кур, а когда вошел в дом, не успел раздеться, во дворе завыла собака. Он испугался, подскочил к окну и ногтем застучал по стеклу. Я вспомнил, что от старика ушла жена, и пожалел его. Мы поужинали, каждый думая о своем. Затем дядя Гриша поплелся в школу, где работал сторожем, а через минуту позвонила по телефону тетя Маруся и, узнав, что мужа нет дома, притащилась за шубой. Осеннее пальто тетя оставила в шкафу и перед тем, как надеть шубу, напялила на себя пять кофточек. Когда она ушла — только я начал стелить постель, — опять завыла собака. Я догадался постучать ногтем в окно.
Когда еще было совсем темно, я проснулся от «кукареку». Я вновь задремал и не раз сквозь сон слышал в подполе петуха. Наконец дядя Гриша пришел с дежурства и начал укладывать в печке дрова. Даже в теплой постели чувствовалось, что на улице большой мороз; в лучах восходящего солнца окна в узорах заискрились.
Когда потрескивают поленья в печке, уже не так страшно вылезать из-под одеяла. Дядя Гриша поставил чайник, и мы вместе позавтракали. Я не знал — сказать ему про жену или лучше промолчать. А старик полез в шкаф и, я думал, сейчас спросит про шубу, но он вытащил новенькую телогрейку и стал натягивать на себя.
— Куда это принарядились? — поинтересовался я.
— Пойду мириться с женой.
Я тоже оделся, и мы вместе вышли. Вдыхая колючий ледяной воздух, я зажмурился от яркой белизны. С голубого неба не снег сыплется, а сияющая в лучах солнца пыль. В калитке старик обернулся и помахал собаке пальцем. Она, гремя цепью, полезла в будку. Переходя по мостику через речку, я тоже оглянулся — прогибающиеся под снегом ветки не отражаются в черной застывающей воде. Тихо плещут волны, накатывая на ледок у берега. Снег жестко скрипит под ногами, когда ступаешь по промерзлым доскам на мосту. На другом берегу школа — за нами увязались дети с петардами.
— Отстаньте! — оборачивается старик. — А то расскажу директору.
— Лучше не обращайте внимания, — советую, а самому жутко, когда за спиной — как ахнет, но я не оборачиваюсь.
— Поэтому перестал брать с собой собаку, — объясняет дядя Гриша. — Очень боится, когда стреляют… Ладно, — стащил варежку, протягивая руку, — пока…
Он свернул в переулок — мириться с женой, которая жила теперь у дочки, а я через школьный двор попал на большую улицу. Дорогу завалило снегом — ни одной машины; в тишине раздался звоночек приближающегося трамвая. Вскочив в вагон, я осторожно уселся на холодное сиденье, в оледеневшем окне выцарапал кружочек и не мог оторваться. От яркого солнца слезятся глаза. Я увлекся, глядя в кружочек в окне, но что-то он быстро запотевает — не успеваю оттирать; оглянулся — вагон забит народом. Я поднялся, но ни одна женщина не пожелала сесть — отвернулись, а когда на остановке вошла старушка и села на мое место, я обрадовался. Она оттерла «мой кружочек» и воскликнула:
— Ах!..
Выйдя на площади, я не успел замерзнуть, как Сонечка приехала следующим трамваем, и — сразу же:
— Куда?
— В цирк.
— Во сколько представление?
— Не знаю, — пожал я плечами.
— Я хочу тебе что-то сказать.
— Давай сначала займем очередь за билетами.
— Нет, я не хочу в цирк, — передумала Сонечка. — Лучше в театр.
Перешли через площадь.
— Нет, в театре скучно, — говорит, — давай в кино.
— Почему бы и нет, — соглашаюсь.
— Да, — кивнула и тут же: — Нет, я сегодня не завтракала — зайдем в кафе.
Пошлявшись по морозу, приятно очутиться в тепле.
— Где сядем?
— У окна, конечно.
Сели у окна.
— Дует.
Сели за другой столик.
— Я люблю круглые.
Когда сели за круглый — подошла официантка.
— Что будешь? — спрашиваю у Сонечки.
Она взяла меню, начала листать.
— У вас нет обыкновенных сосисок?
— Извините, — пробормотал я официантке. — Мы еще подумаем.
Сонечка вытянула из вязаной кофточки нитку и дер-гает…
— Чего грустишь? — спрашиваю.
— Подслушиваю разговор.
Я оглянулся на парня, который признавался девушке в любви, и мне стало его жалко.
— Зачем подслушивать?
— Я пишу рассказы, — объяснила Сонечка, — и такого не выдумаешь.
Оттого, что она пишет рассказы, у меня помутилось в голове, как от вина. Сначала я хотел сказать, что и я — тоже, но подумал и промолчал.
— Ну, и что ты хотела сказать? — вспомнил я.
— Я хотела сказать… — начала Сонечка и — не говорит.
— Ну и не говори!
— Почему? — встрепенулась она. — Почему ты у меня ничего не спрашиваешь?
— Я никогда ничего не спрашиваю, — объяснил я. — Ни к кому не хочу лезть в душу и не хочу, чтобы ко мне лезли; поэтому не спрашиваю. — А сейчас спросил: — Это твой ребенок плакал, когда вчера разговаривали по телефону?
— А чей же?
— Ну, и хорошо, что у тебя есть ребенок.
— Мне надо было с самого начала все рассказать, — пожалела она, — но я сама не решалась, а ты не спрашивал.
Опять подскочила с блокнотом официантка, приготовилась записывать.
— Уже ничего не хочу, — вздохнула Сонечка.
Мы оделись и вышли на улицу; мороз хватает за щеки, скорее натягиваю перчатки.
— У тебя мальчик или девочка?
— Девочка.
— Ты любишь папу твоей девочки?
— Ненавижу!
— Он часто приходит?
— Очень редко.
— Когда он был в последний раз?
— Летом.
— Тебе не холодно? — пожалел я Сонечку. — Может, вернемся в кафе?
— Нет, — ответила она. — Хочу вспомнить детство — тогда зимы были морозные.
Я тоже вспомнил детство.
— Уже нет мамы и папы, — загрустил я, — но я всегда ощущал их рядом, а сейчас, — признался, — они будто куда-то уехали — и без них очень тяжело стало жить.
Сонечка молча брела, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться, — у нее еще жива мама, и не знаю, понимала ли она, о чем я. Одетую легко — ее затрясло, а я продолжал про маму и папу, и меня тоже стало трясти.
— Ты думаешь — я знаю, как жить? — пробормотала Сонечка; тут у нее в сумочке зазвонил телефон.
— Это он? — догадался я.
— Да, — смеется.
Мне слышно, как он спрашивает:
— Почему смеешься?
— Стою за хлебом, — не задумываясь отвечает Сонечка, — анекдот в очереди рассказывают.
Я изумился, как легко она врет и непонятно зачем.
— Почему слышно, как машины ездят? — еще спросил он.
— Я не в магазине, — продолжала Сонечка, — а покупаю в ларьке на улице.
Я отошел в сторону, чтобы не подслушивать, и, отвернувшись, глядя, как по улице едут машины, не видел, как они едут. И не заметил, как Сонечка появилась сзади и не дышит; она погладила меня по плечу, и я еще сильнее загрустил.
— Как он почувствовал! — удивилась Сонечка, пряча телефон в сумочку. — Я ему все рассказала.
— Ну, и чего ты рассказала? — и я удивился. — Ведь ничего и не было.
— Теперь нам лучше расстаться, — пробормотала Сонечка, направляясь к остановке, и я за ней перебежал через улицу.
