Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ)
— Ох, Боря, что же за голова у тебя… — недовольно протянул Киприадис. Я пожал плечами:
— Голова как голова. Хотите напоследок анекдот в тему расскажу?
— Давай, рассказывай, — обреченно согласился президент.
— Привозят в дурку пациента. Врач спрашивает: Ты у нас кто? Тот ему: Наполеон. Врач говорит: прекрасно, пойдешь в палату к Суворову и Кутузову. Больной в ответ: Нет, доктор, что вы! Мне к ним никак нельзя! Врач: это еще почему? Ну, как же! Они — генералы, а я — торт…
Смеялся он долго…
…Про Свифта я вычитал в одной из местных книжек. Книги здесь были везде — почти во всех кабинетах фонда — в шкафах, стеллажах, а то и на полу. На мой вопрос — откуда? — Киприадис небрежно пожимал плечами: бывшая библиотека института марксизма-ленинизма.
Среди книг, между тем, попадались старые, в кожаных переплетах, со вставками тонкой папиросной бумаги; мелькнула мысль: вырвать и отвезти Татке, она наверняка обрадуется. Не смог. Все-таки детство мое пришлось на социалистическую эпоху, когда за порванную книгу могли исключить из октябрят-пионеров, а уж страшнее этого ничего в жизни не было.
Подозрения относительно Киприадиса, его ко мне интереса и моей работы постепенно развеялись: все шло ровно, зарплату (немаленькую) платили вовремя; иногда, само собой, скучал и подумывал замутить что-нибудь интересное — но быстро успокаивался. Да и обстановка не располагала; исторические реалии всего месяц назад пополнились арестом Мавроди. Офис его — красивый, на Варшавке, — штурмовал ОМОН. Как раз в середине августа я наткнулся — в самом центре, у Белого дома, — на разъяренную толпу вкладчиков «МММ»; в новостях потом сообщили, что было их около четырех тысяч. Старые знакомые, с которыми я, хоть и нечасто, но виделся, рассказали: семнадцать КАМАЗов для вывоза налички Мавроди, на самом-то деле, выделили в Кремле…
…Однажды в начале сентября я заглянул в кабинет президента — и наткнулся на посетителя. Видимо, это был не случайный человек — к Киприадису он обращался на «ты», тоном фамильярным и слегка начальственным. Как только я приоткрыл дверь, президент замолчал — резко, словно давая понять собеседнику, что при мне продолжать не стоит. И я присмотрелся к новому человеку внимательнее. Был он невысокого роста, с лысиной; хитро блестел свинячьими глазками, щерился ухмылкой. Внешность добродушного колобка опровергалась, однако, начальственной жесткостью взгляда. На меня он глянул мимоходом, обронил полупрезрительно:
— А-а-а… Директор дирекции…
Я вскинулся было ответить, но Киприадис остановил меня:
— Борис, извини, ты не мог бы зайти попозже? Я сейчас очень занят.
Я кивнул, вышел. Почему-то тон лысого господина, то, как выговорил он название моей должности, чрезвычайно меня задел. Как будто знал он обо мне нечто такое, что позволяло складывать губы в такую вот ухмылку, тянуть это «а-а-а», смотреть, точно снимая мерку. «Директор дирекции», — крутилось в голове; потом откуда-то вылезло и добавилось: «администратор администрации», «руководитель руководства». Работа вдруг потеряла всякий смысл, хоть я и понимал, что глупо так реагировать на случайные слова какого-то мудака. Как говаривал Ильич, жить с Киприадисами и быть свободными от них нельзя…
Президент заглянул ко мне спустя полчаса. Показалось мне — или впрямь в неадеквате? Уж не понизили ли его до охранника? Видно было — старается вести себя, как обычно, но — руки трясутся, глазки бегают, пальцы дрожат, галстук зачем-то поправляет… Боится — кого?
— Э-э-э… Борис… Ты не мог бы сделать для меня большое одолжение? Нужно срочно отвезти вот это, — он извлек откуда-то из-за спины серый сверток, — одному человеку. Сможешь?
Проглотив фразу: конечно, отвезу, я ведь курьер, — кивнул молча головой. Киприадис бережно положил сверток мне на стол, написал адрес — Дом художника на Крымском валу, букинистическая лавка, Владимир Мингьярович (удивился, перечитал: вот так отчество. Монгол?). Суетясь и беспокоясь, излишне подробно рассказал, как найти в ЦДХ эту самую лавку; еще тридцать три раза повторил, что сверток надо беречь — кстати, надо найти сумку — я найду — нет, уж лучше я сам — после чего выбежал и через несколько минут вбежал обратно с черным пакетом в руках. И я поехал на Крымский вал.
Москву захватывала осень. Чахлые пасынки большого города укоризненно желтели листьями; если погода была ветреной, жаловались шорохом ветвей; все же остальное время молчали, прятались за домами. Роли деревьев и птиц брали на себя дома и машины. Все чаще темнели крышами каменные громады; автомобили по утрам просыпались с другим, не летним звуком — заводились не сразу, а после долгого прокашливания, словно старик, поперхнувшийся «Беломором». Мягче ходили по асфальту дворницкие метлы, натыкаясь на упавшие листья. Вообще в Москве обычно не замечаешь ни времени года, ни природных явлений — такой уж он, мой город; вдруг очнешься, оглянешься — ба! Да ведь уже зима на подходе! Укутаешься потеплей и летишь дальше.
Интересное это место, садик около Дома художника. Много слышал, но бывать до сих пор не приходилось. Справа стояли свезенные сюда ненужные памятники — бесчисленные Ленины и один Дзержинский. Я заглянул ненадолго — поразился стремлению человечества увековечить свои блуждания непременно в камне — и пошел прочь от свалки использованных образов и устаревших понятий.
Нужный магазин я нашел быстро; «лавка букиниста» было написано косо и почему-то сбоку. Слишком много книг: старинных, больших и маленьких, брошюр, атласов; даже игральные карты здесь были, но не обычные, а с какими-то рисунками — мне бросился в глаза шут, повешенный за ногу. Пахло странно — маслом? Специями? Цветами? Продавца я не увидел, зато услышал обрывок беседы из крохотной комнаты-подсобки:
— …Вам надо книги писать, — с ласковым превосходством прозвучал густой, самоуверенный голос.
— Нет, писать — это ваше, — ответил совсем другой, негромкий и чуть дребезжащий. — А я не автор…
— А кто же, если не секрет?
— Я, — тут голос сделал паузу, словно подбирая нужное, — я — Комментатор.
На этой интересной точке собеседники выдвинулись из своего укрытия и увидели меня. Первым вышел самоуверенный тип в дорогом кожаном пальто, красном шарфе с кричащим лейблом — холеный, седоватый, глаза… Посмотрел я ему в глаза. И тут же всем своим нутром понял: а ведь он сидел. И — не пятнадцать суток за хулиганку, а основательно гостил у хозяина. Он мельком на меня глянул и — тоже признал; а я стоял, как дурак, с нелепым кульком в руках; он усмехнулся, едва заметно кивнул, повернулся к продавцу:
— Ладно, Владимир Мингьярович, я пойду, пожалуй, из редакции вам позвоню.
— Хорошо-хорошо, — улыбаясь, ответил тот, — удачи вам.
Тип в шарфике вышел, и Владимир Мингьярович, продавец антикварной лавки повернулся ко мне.
Полностью выбритый череп, какая-то потертая блуза (художник?), правой рукой перебирает деревянные четки (я видел почти такие же, только мельче, у чеченцев). Ростом он был невысок — чуть не на голову ниже меня. Возраст — под пятьдесят? Меньше? Непонятно. Глаза узкие — киргиз? Казах? Возле правого уха шрам. Вот с кем на дело идти нельзя категорически — не человек, а сплошь особые приметы. Внезапно дошло, что не только сам неприлично пристально разглядываю киргиза (или все-таки казаха?), но и он смотрит на меня в упор, и выражение лица у него…
Странное, как минимум, для первой встречи. В глубине зрачков изумление — потрясение даже; внимание, недоверие — то, что обозначается обычно словами «не может быть!» — и тут же — готовность признать это невероятное и согласиться с ним. Узнал меня? Вряд ли — мы никогда не встречались. Или..? Да нет, точно — не встречались, я бы запомнил. Но — на всякий случай осторожно уточнил:
— Мы с вами где-то виделись?
Он улыбнулся; на секунду прикрыл глаза — будто смигнул необъяснимое, спокойно ответил:
— Да, возможно. Я, по-моему, видел вас в офисе у Константина Киприадиса? Нет?
— Ну, вообще да, я там работаю. Вы — Владимир Мингьярович?
— Угадали, — он протянул руку. — А вас как зовут?
— Горелов Борис Николаевич, — в тон ему назвался и я. — Директор… дирекции…
Я замолчал, вновь вспомнив ублюдка из кабинета Киприадиса.
Мингьярович посмотрел внимательнее, сказал вдруг:
— У основателя одной из самых известных в мире семей — Козимо Медичи — был официальный титул «отец Отечества». Тоже странновато звучит, согласны?
Мне понравилось это вопросительное «согласны?» — он точно подставлял следующую ступеньку к разговору, протягивал крючок, чтобы надеть на него рыбку-ответ.
— Да, наверное, — осторожно сказал я, надевая рыбку. И вдруг спросил — очень уж хотелось проверить свою догадку: — Владимир Мингьярович, а кто этот человек, с которым вы говорили?
