Сара Уинман - Дивная книга истин
Этак моя посудина скоро совсем опустеет, грустно подумала она.
И до чего же одиноко будет ей с этой пустотой под конец жизни, когда рядом нет никого, кто мог бы напомнить о прошлом, о временах ее молодости. Что, если в один из тихих вечеров, которые она любила проводить за воспоминаниями, ей не удастся вспомнить Газетного Джека или, скажем, свою первую любовь на далеком маяке? Что, если она не сможет вспомнить восход солнца над вересковой пустошью или пение гимнов, доносившееся с рудника в канун Рождества? Что, если она не вспомнит, как набухают волдыри на ладонях, когда вытягиваешь из воды садки с устрицами, или как парусники уходят в рассветную даль при еще видимой над берегом луне? Что, если облик родного отца сотрется из ее памяти, а обыкновенная лесная сова превратится для нее в неведомое существо с неясными намерениями? Что, если бой часов на башне станет для нее просто звуком, ничего не обозначающим? Что, если все это исчезнет? Что, если наступит ночь, а она и не поймет, что наступила ночь? Что, если с болота подаст голос бекас, или в бухте плеснется кефаль, или олуша спикирует в воду, а она перепутает их названия, как иной раз на званом обеде путают карточки с именами гостей? Что, если она поднесет к уху витую раковину и не найдет слов для описания этого шума? Она сама превратится в моллюска, в морское блюдечко, ни на что не способное, кроме как прилепиться к скале.
Она привязала свой ботик к пробитому корпусу, и два суденышка стали легонько подталкивать друг друга, как старые приятели, каковыми они, собственно, и являлись. Дивния обнаружила в кармане кусок имбирного пряника, аромат которого ощущался особенно остро на фоне тяжелого запаха ила и водорослей. Этот кусочек сразу согрел ее желудок, изгоняя из тела холодную сырость тревоги. Она провела рукой по обросшему водорослями борту «Избавления». К этому моменту ветер стих, наступил полный штиль, и она, наклонившись ближе, начала рассказывать баркасу его собственную историю.
Когда она закончила рассказ, на горизонте забрезжила светлая полоса. Бриз вернулся; по берегу крадучись поползла дымка. Река снова пришла в движение. Дивния приложила ухо к влажным доскам обшивки и услышала нечто, прежде ею не слышанное. Будь то человеческая грудь, она назвала бы этот звук сердцебиением. Но в случае с баркасом ей не удалось подобрать название.
С маяка донесся звон колокола, предупреждая о тумане, который уже протягивал длинные языки в сторону Дивнии, повисал на ветвях клочьями испанского мха, покрывал солеными разводами листья рододендронов и папоротников. И вдруг ей стало страшно. Испуганная старуха поплотнее закуталась в плед и съежилась на дне лодки. Открой лодочный сарай, давеча сказал ей сон. Она взглянула в сторону когда-то белого строения, и собственная жизнь представилась ей жалкой мошкой, запутавшейся в янтарной паутине прошлого. С тихим шепотом пришел рассвет. Она вздохнула, его встречая.
Туман уже рассеивался под лучами солнца, когда она причалила к камню, вылезла из лодки и поспешила к фургону, пока наступивший день не попытался сбить ее с решительного настроя. Снаружи на стенке фургона висели ключи разных форм и размеров: ключи к лодкам, ключи к домам, ключи к неведомым замка́м, а также ключ к пониманию – маленький такой, на истрепанной аквамариновой ленте (сейчас она уже не помнила, почему его так назвала). Дивния приблизила лицо к связке, высматривая характерные контуры ключа от лодочного сарая, который она в последний раз трогала двадцать пять лет назад. Вот и он – давний знакомец, ни с кем не спутаешь. Отделив ключ от связки и торжествующе подняв его над головой, она направилась к замшелой двери сарая.
Ключ легко повернулся в скважине. Она сняла висячий замок, толкнула заклинившую дверь, потом навалилась на нее всем телом. С жалобным стоном дверь распахнулась, и в тот же миг нахлынули воспоминания о последнем годе жизни с Газетным Джеком – и ноги ее подкосились, и она не могла подняться с земли, пока не прочувствовала все это вновь: и печаль, и радость, и много-много боли.
В конце концов она поднялась и перевела дыхание, не спуская глаз с двери, которая беспрестанно качалась на петлях, хотя бриз уже стих и не было ни малейшего движения воздуха. Словно маятник утерянного времени, дверь качалась сама по себе при полном безветрии.
На пороге в нос ей ударила застарелая вонь давно обезлюдевшего, пропитанного соленой влагой помещения. Нити паутины протянулись от стен к полу и потолку, споры зеленой плесени витали, резвились и множились в воздухе перед ее глазами. И еще было какое-то шипение с присвистом, вроде утечки газа из трубы, или затяжного неприличного звука, или очень долгого выдоха – это высвобождался из склепа застоявшийся воздух. Она открыла балконную дверь, чтобы впустить внутрь запахи моря, вместе с которыми в проем ворвался и солнечный свет, полосой протянувшись до противоположной стены через холодную пустую постель. А на стене над постелью по-прежнему висела оранжевая морская звезда. Она сняла ее с крючка, подержала в ладонях, – и на минуту былая Дивния явилась из прошлого, чтобы ее утешить, примостившись на краю постели. Уже двадцать пять лет она жила без этого мужчины. А ведь когда-то всего лишь один день без него казался невыносимым.
Двадцать пять лет, произнесла она вслух. Ты можешь в это поверить, глупый ты человек?
Она услышала его хриплое дыхание. И услышала его голос.
Мы были молоды, сказал он. Хотя бы это у нас было.
Молоды! – фыркнула Дивния. Да мы с тобой никогда не были молоды!
Ты никогда не выглядела лучше, чем сейчас, послышался голос Джека.
У тебя мозги набекрень.
За что ты меня и любишь.
Это верно.
Ты следишь за своим здоровьем, Дивни?
Когда о нем вспоминаю. А ты?
Кашель прошел. Я снова силен. До тебя доходят мои сны?
Конечно. Правда, с ними не все ясно.
В другой раз постараюсь их прояснить.
Да уж, постарайся. А теперь скажи, к чему все это, Джек? Чего я все время жду?
Такие вещи нельзя знать заранее, ты же понимаешь, Дивни.
Ты надумал прийти и остаться? Так вот почему я открыла сарай?
Не прямо сейчас. Но я уже на обратном пути.
Ага, все та же старая песня.
Не сердись, любовь моя.
Что поделаешь, я изменилась. И я вполне могла бы тебя не ждать. С годами я стала намного мудрее.
Ты все равно будешь ждать! – услышала она в ответ. Тебе очень меня не хватает. Одна мысль обо мне доводит тебя до экстаза.
До бешенства ты меня доводишь. И так было всегда.
Да, до бешеного экстаза. Ты никогда не перестанешь меня ждать.
Запросто могла бы и не ждать! – крикнула она в раздражении. Старый ты болван!
И в тот же миг перестала его слышать. Теперь до нее доносились только плеск воды, шелест листьев и – непонятным образом – зудящий в ее душе страх. Затем поблизости раздался крик совы. Она выглянула наружу и успела заметить, как сова спикировала и поймала в траве мышь себе на завтрак.
Сунув морскую звезду в карман, она притворила дверь и отправилась за щеткой, мылом и ведром воды. Она вернет к жизни лодочный сарай – и вернет его в лучшем виде. Она разведет огонь в камине и будет топить его день и ночь, пока влага не испарится из всех щелей, оставив после себя только блеск соляных кристаллов на подоконниках.
Много часов спустя она легла в постель, совершенно измотанная. Руки покраснели и потрескались; сил не хватило даже на то, чтобы снять очки. Она прислушалась к отдаленному зову кроншнепа, перекрывшему гулко-тоскливый бой туманного колокола, который служил ориентиром в ее переменчивом, кружащемся, неопределенном мире. Ей стало зябко. От промозглой сырости не спасали даже нагретые на печке кругляши сланца. В конце концов она положила один такой камень себе на грудь и вскоре задремала под его теплым весом.
Не успели ее веки сомкнуться, как новый сон уже был готов пронестись через сознание, и от этого сна впоследствии сохранились два отчетливых образа: громко поющая коноплянка в свободном полете над Темзой и молодой человек, глядящий на безнадежно пустой горизонт.
Туманный колокол не прекращал свой скорбный звон.
II
4
Его выворачивало наизнанку на верхней палубе парома, так что он прозевал момент, когда белые утесы Дувра проступили сквозь октябрьскую хмарь.
На протяжении почти всего плавания через пролив море было относительно спокойным, неторопливо перекатывая пологие волны, но и этого оказалось достаточно, чтобы остатки его завтрака – яичница с ветчиной – выплеснулись на палубу вскоре после того, как судно вышло из Булонской гавани.
Над его головой проревел пароходный гудок, и Дрейк со стоном изверг очередную порцию рвоты, забрызгавшей его ботинки. Он редко думал о своем отце-моряке, но в таких ситуациях не мог его не вспомнить. И сейчас он гадал, случалось ли тому хоть раз в жизни страдать подобным образом: едва держась на ватных ногах, согнувшись пополам и что есть сил цепляясь за леер, испытывать безотчетный, необъяснимый страх.
