Король зомби (сборник) - Подольский Александр Александрович

– А чего умеешь? – спросил я, словно мог бы ему подсобить.

Человек отчего-то смутился. Торопливо запихнул пачку в карман пальто, вернул на макушку шапку и сцепил пальцы до хруста.

– Им это не нужно, – пожаловался он. – Я предложил. Но им не нужно.

Ему требовалось выпить. Это я по глазам увидел: так они высохли, что никакого блеска не осталось. У меня самого-то на самом дне плескалось – ночью чуть не околел, аж воротник инеем оброс – но для нашего человека последнего глотка не жалко.

– Пей, – протянул я ему бутылку. – Оботри только.

Человек смерил чахлым взглядом и меня, и святыню, и вдруг что-то в нем зажглось, полыхнуло, будто коротыш пробежал. Улыбка у него вышла жутковатая.

– А пойдем, – решился он. – Только место поукромнее надо.

Пришлось вести его аж на теплотрассу.

Тут у меня было кое-какое хозяйство: ватное одеяло, правда, детское, в тусклых медведях, и ноги мне не закрывало. Еще подушка, картонки, пятилитровка с водой и целых две книги – «Капитал» и «Новый завет». Чего только люди не выбрасывают.

– Только у меня это, – я тряхнул бутылкой, – все. Больше нет.

– Не беда, – ответил человек.

Он взял мою бутылку, взвесил на руке и перебросил из одной ладони в другую, как заправский жонглер. Я моргнул. Теперь у него в каждой руке было по «беленькой».

Надо заметить, горячка меня до этого дня не посещала. Так, бывало, на морозе чудилось всякое, но то всегда понятно было – не взаправду, как сквозь мыльный пузырь смотрел, все переливалось и блестело. А тут я бы оставшихся три пальца на отсечение дал, что в самом деле чудо узрел.

Две одинаковые бутылки с последними ста граммами на дне. Идентичные, как мои бывшие жены.

– Это что? – опешил я, ощущая странную тягу перекреститься.

– А черт его знает, – пожал плечами человек. – Но теперь на двоих хватит?

Он отдал мне бутылку. Мы звякнули горлышками, и я опасливо пригубил водки потустороннего происхождения. На вкус она оказалась совершенно нашего разлива.

Мы молча раскурили еще под одной сигарете, но и тут человек не обошелся без своих фокусов: достал одну, прикурил от дешевенькой зажигалки, наклонился вперед, и вот уже две алые точки жгут подступающие сумерки.

– Это недавно началось, – пожаловался человек. – Хуже всего с габаритными вещами. Я чаще всего контролирую, но иногда задумаюсь… В общем, три унитаза уже на помойку вынес.

– А деньги так можешь? – спросил я, обтерев вспотевшие ладони.

– Не, – помотал человек головой. – Ни деньги, ни драгоценности.

– Погано, – признал я. – Слушай, а давай я за колбасой сбегаю и нажремся от пуза?

Человек снова улыбнулся, на этот раз как-то безвольно. Сел на трубу, сгорбился. Шапку снял.

– Я ведь им показать хотел, – сказал он, – что умею. Неужели меня с такими способностями никуда не возьмут? Да я на заводе норму в пять раз подыму, да из меня нефть можно качать беспрепятственно. А дылда эта рыжая зыркнула из-за перегородки и говорит: «На фокусников спроса нет, дворником пойдете?»

Мне так жаль его стало, что я еще раз выпил – за здоровье. С этой водки меня что-то развезло сильнее обычного, так что я и не заметил, как человек ушел, а потом вернулся с пакетом-майкой в красный горох.

Он и колбасу купил, мой хороший, и еще огурцов банку, и шпроты… Я в сердцах потянулся его обнять, но он этот порыв пресек. Воняло от меня, наверное, сильно.

– Так ты прямо к директору иди, – посоветовал я со знанием дела. – И с порога показывай. Да тебя в жопу целовать за такое должны!

– А ты прав, – приободрился человек. – Я так и сделаю. И пусть попробуют не взять!

– А хочешь, я с тобой пойду? – предложил я. – Ты, извини, вижу, рохля. А на меня не смотри так, я консерваторию кончил, мне б мыло да бритву, и за человека сойду.

Человек ненадолго задумался, брови сдвинул в линию, поскреб щеку розовыми ногтями. Шапку взял, чтобы руки занять, а из нее тут же вторая точь-в-точь такая же выпала.

– А пойдем. Помоешься у меня, побреешься. Все равно я один живу.

Он встал, приосанился. По всему видно было, что ему полегчало. Неспешно побрел он вдоль теплотрассы, руки в карманы засунул. Я тоже встал. Одеяло в баул сложил и книги, картонки оставил. Подобрал шапку с земли – вещь хорошая, к зиме сгодится.

И поспешил за человеком.

Дома у него было опрятно, но бедно: кафель над раковиной треснул, зеркало по углам облупилось, у зубной щетки щетина разъехалась на прямой пробор. Человек попросил тряпье сложить в машинку и дверцей закрыть, а мне выдал хлопчатую майку и драные в паху джинсы. В общем, теперь и я стал на человека похож.

Но хоть и чисто было в квартире, а как-то неуютно. Всего в одном экземпляре – чашка, тарелка, кастрюля. Он супа мне предложил, а я отказался, не хотелось навязываться. И привыкать к хорошему тоже не хотелось.

Лишь бы чем-то заняться, пока человек причмокивал супом, я взял в коридоре газету, полистал серые страницы и, разложив ее на столе, ткнул пальцем в объявление металлозавода.

– Вот отсюда начнем, им штамповки наверняка нужны, а ты для этого дела годишься лучше некуда. Сейчас позвонишь, запишешься на собеседование, а там на месте разберемся. Пока пыл не пропал.

Человек закивал, доедая хлебную корку. А я смотрел на него и думал: это ли не поцелуй Христа? Ведь такой дар можно одному себе на благо использовать, а человек – нет, несет людям, как огонь, как вырванное из груди сердце. Меня даже на слезу пробило.

Он ушел в коридор. Застрекотал телефонный диск. Я и с кухни слышал длинные гудки, прервавшиеся звонким женским голосом. Человек, конечно, как обычно мямлил, но лишнего вроде бы не сболтнул.

– Через два часа сказали быть, – передал он мне, тяжело усаживаясь на табурет. – Что я им скажу?

– Не скажу, а покажу, – поправил я. – Не дрейфь. С тобой пойду. Тем более я сам там когда-то пахал.

– А как же консерватория? – вдруг поинтересовался человек.

– В переходе играл, – кивнул я. – А потом мне баян порвали падлы какие-то, и я на завод пошел.

Выпить у человека не было, а потусторонняя водка у нас кончилась. Пришлось идти злым, что, впрочем, могло даже пригодиться.

Потому что за каким-то хреном с линии сняли аж пять автобусов (на остановке обсуждали – забастовка!), так что пришлось нам с человеком ехать в тесноте и в обиде. Нас внесло в двери, утрамбовало до первых поручней, а у человека лик стал совсем мученический. Я взглянул пониже, чтоб понять, отчего он морщится, и увидел бабульку с кошелкой на колесиках. Рама от этих колесиков упиралась человеку в лодыжку и притом довольно чувствительно.

– Женщина, ну куда вы с сумкой! – воззвал к бабульке я, поскольку двери никак не закрывались, и еще можно было спасти человека от мучений. – Подождите следующего.

– А ты куда? – огрызнулась она. – Воняешь гаже мусоропровода. Сумка ему моя, вишь, мешает. От тебя дышать нечем, ты и выходи. Эй, кондуктор! Тут безбилетник!

Порыв ее был понятен, но бесперспективен: сквозь такую толчею и муха бы не прожужжала. Двери кое-как закрылись, сблизив нас еще сильнее. Человек тихонько всхлипнул, но тут автобус качнуло, он схватился за ручку бабулькиной тележки и – бац! – тележка исчезла. Бабулька, державшаяся за чей-то локоть, сперва и не заметила пропажи, а я восхитился: человек-то еще талантливей, чем я думал!

Перевалив за перекресток, автобус остановился, начался отлив, и тут бабка завизжала что есть мочи:

– Украли! Сумку украли!

Если б она умела мыслить последовательно, она бы, конечно, оторопела, ведь куда могла исчезнуть целая сумка в эдаком людском киселе? Однако вопила она до того безобразно, что я дернул человека за рукав и потянул в бьющий из открытых дверей зеленью май. Человек же так растерялся, что послушался.

– Вон они, воры, бомжи поганые, держите их, убегают! – заверещала бабка истовей.

И мы впрямь побежали, хотя чего нам было бояться? Но мы все равно бежали и, кажется, нам даже весело было от этого.