Мухосранские хроники (сборник) - Филенко Евгений Иванович
«Господи, что я несу?!» В кармане вновь ожил телефон, но Амстердамскому вдруг сделалось совершенно наплевать на все, начиная реакцией руководства и заканчивая здравым смыслом. Он внезапно ощутил себя воздушным шариком, рвушимся с тонкого поводка в бездонные небеса, подальше от всей этой лживой дряни.
– На второй вопрос я предоставлю счастливую возможность дать ответ уважаемому гостю передачи, – сообщил он весело. – И мы все вправе рассчитывать на его полную откровенность, не так ли?
Гвоздев загнанно кивнул.
– Могу заверить избирателей… – начал он привычную песенку.
– Блуурп, – сказал Амстердамский и мгновенно позеленел.
«Вот оно…» – всплыла жуткая мысль в его мутном сознании.
Гвоздев страдальчески искосил рот и рванул на себе галстук.
– Избиратели! – вскричал он надрывно. – Люди добрые!.. Христом-богом… Да никогда мы эту больницу не построим! Никогда! Там уже перекрытия прохудились, все нормативные сроки вышли, сносить надо и возводить заново… святой крест… а денежки-то тю-тю… и в бюджете дыра, латать нечем… нас уже на порог в министерстве не пускают… а вы – больница… какая больница?! На зарплату докторам бы наскрести… Мандат? На хрен мне этот мандат, что я его, в гроб положу? Я строитель, да я бы эту больницу голыми руками… к майским праздникам… а я чем занят? Сижу тут, дурью маюсь среди этих засранцев…
Поддерживая друг друга, Амстердамский и Гвоздев выплыли в коридор и побрели куда глаза глядят.
– Я строитель, – всхлипывал Гвоздев. – Понимаешь? Мне лично Травкин на дни рождения звонил… на Героя Соцтруда представление было… а сейчас что?
– А сейчас – всё, – прозорливо заметил Амстердамский.
– Эразм Рахмильевич! – позвали его откуда-то из-за спины. – Хотите узнать текущий рейтинг?
– Не хочу, – отрезал тот. – Рейтинг знать не хочу, а выпить хочу. Что, Селифан Лукьяныч, не выпить ли нам водки?
Киря Фарфоров сидел на краю сцены зала «Либерал», свесивши ноги, бледный, изнемогший, но вполне довольный собой и жизнью. Публика сгрудилась в проходе, растолкав насколько возможно ряды кресел, и радостно внимала.
– А вот еще, – сказал Киря. – «Темная ночь», помните? Я ее в школе пел на утреннике. У меня же голос был как у Робертино! Это потом он мутировал в черт знает что… хотя я и сейчас могу, правда ведь?
– Правда! – отвечала публика. – Хреново, но можешь!
– Не Робертино, но, однако же, и не хвост собачий!..
– Сколько ни пей, талант не пропьешь!..
– Но попытаться-то можно! – сострил Киря. Его снова замутило, и он, чтобы отвлечься, обратился к притихшим позади него музыкантам. – Братцы, фанеру гонять вы здоровы, а кто-нибудь умеет играть руками? Чтобы на слух, как живые люди поступают?
– Можно попробовать, – смущенно кашлянув, отозвался соло-гитарист.
– Вы начинайте, я подстроюсь, – сказал клавишник, с блаженной улыбкой вызывая в памяти богатое кабацкое прошлое.
– Кто может, подпевайте, – велел Киря. – Только не-е-ежно, с душой с чувством… это ж такая песня, что ее чувствовать нужно… – Он прикрыл глаза и, дирижируя свободной от специально приглушенного микрофона рукой, вступил: – Темная ночь…
– Только пули свистят по степи… – подхватила публика.
Киря замолчал. Песня текла без него, спокойно и душевно. Он открыл глаза и с удивлением обнаружил, что никакой публики более не существовало. Никакой темной толпы, орущей и маячащей вскинутыми конечностями в такт непременной барабанной долбежке, никакого бесформенного дикого животного, которое нужно было приручать от концерта к концерту. Его обступали живые люди. У каждого было имя, была личная жизнь. У каждого было лицо. Мужское, женское. Взрослое и совсем юное… хотя что, казалось бы, поколение транса и клубняка позабыло на его концертах? Лица светились изнутри, кто-то улыбался, а у кого-то особенно чувствительного по щекам катились слезы. «Это я сделал, – подумал Киря. – Это мои зрители, и я сделал их счастливыми. То есть, конечно, и песня… но это я собрал их здесь и объединил своим слабым голосом и доброй песней. Такое бывает раз в жизни. Но я велик, как прежде. Не так, как раньше, но все еще немножечко велик. Чуточку, самую малость… хотя и вполне достаточно, чтобы знать: а ведь я живу не напрасно!»
– И тревожная черная степь… – вернулся он в общее созвучье, дабы задать ему правильные темп и тональность.
В том, чтобы задавать темп и тональность, и состояло высшее предназначение профессионала.
Кабинет директора девятой средней, очень средней школы был невелик. Основное пространство занято было громоздким, под самый потолок, стеллажом с туго вбитыми в полки подшивками документов и папками с завязочками. Также имел свое место старинный, в облупившейся зеленой краске, сейф, на котором теснились кубки, вазы и вымпелы, беспорядочно развешанные на всем, что имело выступающие детали, например – на руке гипсового футболиста и стабилизаторе ракеты с полустершейся надписью «СССР». Возле окна стояло кресло, занятое директором Степаном Тимофеевичем, а по ту сторону просторного, заваленного бумагами стола понуро теснились приглашенные на ковер лица. К слову, ковер действительно был – старый, вытоптанный до такой степени, что и не угадать, какой там изначально предполагался узор.
Математичка Элла Фицджеральдовна, кашлянув, предупредительно осведомилась:
– Может быть, перейдем в актовый зал?
– Не нужно, – сказал директор, обводя тяжелым взглядом пасмурные лица учеников.
Здесь были и участники феерического доказательства теоремы о пределе функции, и обоснователи реализуемости темпоральных перемещений, и второклашки, до икоты напугавшие практиканта-филолога чтением «Двенадцатой ночи» Вильяма нашего Шекспира в лицах и на языке оригинала. Стояли молча, плечом к плечу, как партизаны на допросе. Просторные пятерни старшеклассников покоились на плечах мелюзги, демонстрируя, что здесь своих сдавать не намерены и обижать не позволят.
– Анютин, – наконец нарушил тишину Степан Тимофеевич. – Кто подсунул тебе Шекспира?
– Это он Анютин, – буркнул второклассник, белобрысый и веснушчатый, похожий на Незнайку из детской книжки, и ткнул в бок своего соседа, который на первый взгляд ничем от него не отличался. На второй, кстати, тоже. – А я Глазков.
С этими близнецами с самого начала была путаница. Их родители находились в разводе, и каждый записал одного ребенка на свою фамилию. Но планы по разделу имущества и жилплощади по врожденной житейской несостоятельности (папа-филолог, мама-историк) реального воплощения не снискали, поэтому Анютины и Глазковы продолжали, когда мирно, а когда кое-как, сосуществовать в одной квартире.
– Глазков, – со вздохом произнес директор. – Повторяю вопрос.
– А чего Глазков? – нахохлился близнец. – Чуть что, сразу Глазков… Это Анютин книжку в спальню приволок!
– Анютин… – сказал Степан Тимофеевич.
– А чего Анютин? – отозвался тот и напыжился так, чтобы стать совершенно неотличимым от брата. – Она на столе у папы валялась! Должен я что-то перед сном почитать или нет?
– Не должен, – сказал директор. – Умыться и зубы почистить должен, а остальное…
– А вот и должен! – вступился за Анютина Глазков. – Мама говорила, что читать полезно!
– Живут же люди… – процедил сквозь зубы отрок Пьяных из асоциальной семьи.
– Пьяных, – сказал директор. – Ты с какого… гм… момента времени стал знатоком топологических пространств?
– Не скажу, – буркнул тот, уходя в глухую несознанку.
– Степан Тимофеевич, – обратилась математичка, порозовев. – Это я во всем виновата.
– Любопытно узнать, в чем, – сказал директор и откинулся на спинку кресла, справедливо ожидая, что просвещенья дух нынче уготовил ему открытий чудных [6] в избытке.
– Да ладно!.. – загомонили старшеклассники. – Не наговаривайте на себя… Мы бы и сами рано или поздно…
– Третьего дня, – твердым голосом продолжала Элла Фицджеральдовна, – я в состоянии крайнего разочарования достижениями восьмого «а» в математических дисциплинах допустила необдуманный поступок. А именно: со словами «В наше время мы о таком только мечтали!» бросила, а если точнее – швырнула на парту первого ряда свежий номер «Перельмановского сборника». А поскольку была огорчена и на время утратила самоконтроль, то сразу же удалилась в учительскую. Впоследствии мне стало стыдно за то, что я дала волю эмоциям, и я постаралась вытеснить этот инцидент из памяти как можно скорее. Про упомянутый сборник я попросту забыла…
