Захар Прилепин - Обитель
Песня была незнакомая и грустная: «Он был в кожаной тужурке, тридцать ран на груди…»
Ксиву Артём увидеть не ожидал, но сразу же встретился с ним глазами. Тот заулыбался, с некоторой даже ласкою разглядывая мешки в руках Артёма.
Артём, расталкивая лагерников и не отвечая на приветствия тех, кто с ним здоровался, поспешил к своим нарам.
Василий Петрович встал ему навстречу, собирался вроде бы обнять, но Артём пробормотал что-то невразумительное, забрался наверх и там уже приступил к тому, что собирался сделать.
— Митя, — позвал Щелкачова. — Ты не слушай меня, живи своим умом… Угощайся вот лучше.
Выхватил из мешка две вяленые рыбины с отсутствующими глазами.
— А вы? А ты? — спросил Щелкачов.
— А меня в другую роту переводят, на повышенное довольствие, — ответил Артём. — Тройной паёк! Моисей Соломонович, идите, идите сюда. Прекратите петь на минуту.
Тот не заставил себя ждать.
— Хорошо поёшь, Соломоныч. Не портишь песню. Спой мне, знаешь, какую? «Не по плису, не по бархату хожу, а хожу-хожу по острому ножу…» У меня, знаешь, были плисовые штаны и хоть не бархатная, но шёлковая рубашка. И ещё отец, через особую дощечку с вырезами, натирал мне пуговицы гимназического мундира. У меня, представь, был отец. Спой?
— «Не по плису»? — переспросил Моисей Соломонович с удовольствием, кивая и улыбаясь. — Да, да, — но петь не стал, понёс поскорее, пока не передумали, насмерть запечатанную железную банку с подсолнечным маслом.
— Афанасьев! Рыжая сволочуга! — обрадовался Артём, когда дремавший рыжий поэт свесился с третьего яруса своим чудесным чубом. — А у меня для тебя сюрприз! Что тут у нас в этой жестянке? Конфеты! Чтоб их грызть! Держи!
Курез-шах и Кабир-шах получили на двоих остатки сахара в отдельном мешочке и долго улыбались и кланялись. Авдею Сивцеву достался последний кусок колбасы.
— Чтоб твоя лошадка тебя дождалась, Сивцев! — пожелал Артём.
Фельетонист Граков, молча вставший за своей очередью, удостоился связки баранок.
— Ой, и ты тут, Самовар, — удивился Артём. — Держи подболоточной муки и с генералом своим не делись. Его и так теперь хорошо кормят.
— Какого генерала? — спросил Самовар, с достоинством принимая дары.
— Фельдмаршала, — пристыдился Артём. — Фельдмаршала Бурцева.
Самовар наглядно, всеми своими надбровными дугами обиделся, но муки́ не вернул.
— Ешьте, милые, я вас всех скоро сдам с потрохами. Если доживу, — шептал Артём, оглядывая лагерников.
Они действительно принялись немедля есть: странно прятать в заначку то, чем угостили.
— Василий Петрович, — Артём легко спрыгнул вниз. — Смотрите, сколько я вам чаю принёс! До зимы хватит точно… И орехов. А где наша зайчатина? Где китаец желтолицый? У меня ещё рис для него есть.
— Китаец?.. Китайца взводный Мстислав Бурцев перевёл в карцер, — ответил Василий Петрович, скорей с грустью, чем с любопытством рассматривавший Артёма.
— Вот как, — отозвался Артём тем тоном, как если бы ему сообщили о небезынтересной светской новости, — …Василий Петрович, я б отдал вам всю посылку, но вас бы за неё наши блатные зарезали, — сказал Артём свистящим шёпотом.
Василий Петрович сморщился: похоже, ему была болезненна ситуация, в которой Артём был вынужден паясничать. Он не мог его прервать, но и терпеть не хотел.
По крайней мере, Артём так всё это понял, но остановиться уже не мог.
Когда явился Ксива, замешкавшийся с поиском товарищей, мешок был пуст.
— Готовил тебе половину, а тут вот какая незадача: всё разобрали, — сказал ему Артём. — Вот возьми хотя бы мешок. Может, платье себе сошьёшь из него.
Ксива молча смотрел, играя желваками. Губа его озадаченно свисала при этом, чуть шевелясь.
Объявляли вечернюю поверку, был слышен буйный и пьяный голос Кучеравы. По рядам пошёл Бурцев, в руке у него был стилет. Он помахивал им.
— Загиб Иванович ночью к тебе придёт, — сказал Ксива Артёму. — Дождёшься? Или можешь прямо сейчас удавиться.
— Почему удавиться? — спросил Артём. — Дождусь.
Афанасьев сидел на своих нарах и всё это наблюдал, не говоря ни слова.
Загибом Ивановичем здесь называли смерть.
* * *Смерть к Артёму не пришла: Ксиву и Шафербекова отправили на ночные работы, Крапин не соврал… Блатные из их угла несколько раз поглядывали в сторону Артёма.
Он долго ждал их — кажется, пока не рассвело: боялся, сжимал челюсти, представлял, как заорёт, если подойдут… или начнёт метаться по нарам, всех топча и забираясь под чужие покрывала…
…давил клопов и всякий раз думал: и тебя вот так, как клопа… и тебя вот так же…
…иногда забывался, в голове что-то падало, взвизгивало, орали чайки прямо над головой.
От кашля или скрипа нар вздрагивал, просыпался, весь вспотевший: но никто не стоял рядом, никаких чаек не было, только храп и скрип зубовный.
«Надо гуся себе завести, — думал Артём; мысли были медленные, будто он шёл по грязи и каждое слово нужно было, как ногу, из тягучей жижи извлекать. — Завести себе гуся… Привязать на верёвочку… Придут резать — гусь загогочет, забьёт крыльями… всех разбудит».
Под утро Хасаев начал громыхать чаном в тамбуре для дневальных, и это саднящему от ужаса и усталости рассудку показалось успокаивающим: ну, раз грохочут чем-то — что теперь случится? Ничего… Разве нужно дневальным, чтоб кого-то зарезали? Совсем не нужно…
Только здесь крепко заснул, и приснилось, что он снова в ИСО у Галины и всё подписал.
И так легко на душе, так славно…
На утренней поверке Артём стоял чумной. Звуки доносились искажённые, издалека, как под водой. Люди ходили мутные, воздуха снаружи не было, только внутри. Того и гляди, осоловелая соловецкая рыба проплывёт меж ног.
Рыба действительно появилась.
Вывели перед строем вора, укравшего селёдку из кухни. Наказание, наверное, придумал Кучерава, исполнял Сорокин: провинившегося били селёдкой по лицу. Он не вырывался, терпел, только закрывал глаза. После третьего удара щека начала кровянить.
Артём отчуждённо и без жалости думал: «А вот если б предложили вместо того, чтоб зарезать меня, бить селёдкой ещё два с половиной года? Я бы согласился. Подумаешь: бить селёдкой».
— Селёдку-то выбросят или в суп кинут потом? — спросил кто-то рядом.
На разводе появился незнакомый, крепкий, молодой, в очках мужик. Во время экзекуции он смотрел в сторону, иногда трогал очки: похоже, ему всё это не нравилось.
После традиционной малоумной матерщины, которую проорал Кучерава, дали слово незнакомцу.
— Меня зовут Борис Лукьянович, — сухо и не очень громко, но басовито сказал он. — Я занимаюсь подготовкой лагерной спартакиады, посвящённой очередной годовщине Октября. Меня интересуют те, кто всерьёз занимался спортом: бег, прыжки, плавание, бокс, гири, футбол.
