Юрий Буйда - Город Палачей
Протянула бинокль Ивану.
- Так что мы хотели увидеть-то? Чего ради перлись сюда?
Бох посмотрел в быстро темнеющее небо и вдруг, согнув ногу в колене, замер. Рядом поставил другую ногу. Он висел в воздухе.
- Ступенька, - сказал он. - Сколько их - не знаю. Ньютон свечение видел...
- Уси-пуси, - усмехнулась старуха, снимая домашние туфли с надписью на стельках Rose of Harem. - Слыхала я эту байку насчет свечения, поднимающегося ровно на высоту свергнутого креста. - Встала рядом с Иваном. - И ведь даже не шелохнется. Сколько их?
- Не знаю.
Первым поднимался он, за ним - она.
Воздух словно застыл.
- Больше нету, - прошептал он. - Тридцать восемь.
- Ну?
Он безотрывно смотрел в бинокль.
Гавана легонько толкнула его в бок.
Он отдал ей бинокль.
- Я не знаю, что это, - сказал он. - Назови сама.
- Чар-Минар, - сказала она. - Мекка-Месджид. И это... эти зверюшки...
- Хайдарабад, - сказал он. - Все прекрасные рассветы и закаты, розы и мечты! Уси-пуси.
Она схватила его за плечо.
- Но ведь ты же не поедешь, правда?
- Пойдем вниз. Держись крепче.
- Не знаю, как про это и рассказывать всем этим людям, - вдруг проговорила Гавана, когда они одолели путь вниз. - Ведь засмеют.
- Нашла чего бояться! - усмехнулся Бох. - Да вся наша жизнь такая, что если кому о ней рассказать, - на смех подымут. А тут - подумаешь! Совершенная любовь не боится смеха. Или как там?
Гавана раскурила сигару, подозрительно долго кашляя.
- Ну-ну, - наконец сказала она. - Туфли-то свои я наверху оставила, дура старая. Придется босиком - по-коровьи. Старости учатся в юности - я была никудышной ученицей.
Рыбы и раки еще не успели по-настоящему добраться до Лодзинского, запутавшегося в дьявольской сети, но так и не выпустившего из рук револьвера, из которого - все были убеждены в этом - он и убил капитана Бориса Боха. Старики, вспомнившие, откуда тащили сеть и как с нею потом обошлись, сидели вокруг на корточках и устало курили.
- Оставьте его на берегу, - крикнул Август. - Сейчас приедут из милиции - заберут. И не подпускайте Турку!
Но скелет собаки уже задрал ногу и помочился на труп давнего врага из гуттаперчевого своего члена.
- Горит! - закричал кто-то сверху - похоже, Крюк. - Паровозы горят! Паровозы!
- Там Штоп! - встревожился Август.
- Нет, он на хайдарабадском локомотиве.
И в этот миг все увидели яркую вспышку с юга от вокзала, громкий переливчатый гудок и слитное многотонное движение металла.
Самогонные паровозы вдруг оба ярко вспыхнули и через мгновение взорвались - взрывной волной вышибало стекла в домах, снесло с вокзала китайскую крышу, повалило Трансформатор и так тряхнуло Африку, что потолки ее где просели, где треснули, а где и обвалились. Люди бросились вон. Бздо подхватил на плечи бронзового конягу и ринулся через толпу к выходу.
- Диверсия, блин! - завопил Федя Крюк.
В районе заброшенного вокзала бушевало высоко взметнувшееся ярко-синее пламя, ярко освещавшее Жунгли, площадь и Африку. Но все следили за локомотивом, который, набирая скорость и отчаянно свистя, мчался к Стене в сторону Хайдарабада.
- Он просто нажал какую-нибудь кнопку, - сказала Гавана. - Чтоб.
Локомотив на полном ходу врезался в Стену, весь юг озарился огромной многоцветной вспышкой, но никто не слышал грохота взрыва. Локомотив исчез. А вместо Стены образовалась дыра, и все вдруг увидели божественной красоты розовый закат и почуяли эти запахи, и переливы огней над стеклодувными мастерскими Хайдарабада, и голоса, и пение, и свежий воздух, мягкой и душистой теплой волной прошедший над Городом Палачей...
- Снег, - сказала удивленная Катерина Блин Четверяго. - Зима, весна, лето, осень и дождь. А теперь еще и снег. - Она поймала на ладонь снежинку и понюхала. - Это лепесток розы. Видишь - роза!
Стоявшая рядом с нею Гиза Дизель молча кивнула. Да, это была роза. Но от нее, Гизы Дизель, пахло леденцами. Это точно. Это лучше, чем роза.
- Уси-пуси, - усмехнулась Гавана. - Иван, ты где? Теперь все кончилось: в Хайдарабад можно пешком за пивом ходить. Или за солью.
- Вот теперь-то мало кому туда захочется, - возразил Иван. - Ждущие у ворот - это одно, а вошедшие внутрь - совсем другие люди, почти и не люди, а... А где Малина?
Малина сидела на корточках под Стеной Африки, тупо глядя перед собой. Катерина Блин Четверяго кое-как раскурила трубку и протянула буфетчице. Та машинально кивнула, но от трубки отказалась. Рядом пристроился Федя Крюк со своей Пристипомой, вполголоса обсуждая будущее здания: "Кирпич и камень ладно, а каркас-то - устоял. Строили же когда-то! Теперь надо кредит искать - может, в Медных Крышах? Диснейленд здесь грохануть с саунами и полями для гольфа... Заказ-то жирный...".
Вдруг как-то разом, обвалом пошел дождь. Но люди не расходились, глядя на Ивана Боха, ковырявшегося в замке двери, ведущей в подземелье Спящей Царевны.
- Кольт, - сказал Крюк. - Шесть пуль. Не успеешь даже понять, что из тебя потекло, ссаки или кровь.
- Тебе сейчас не помешало бы вспомнить, - сказала Гавана, - что все можно переиначить.
Иван кивнул. Он справился с замками и уже стоял в дверном проеме.
- Переиначить, понимаешь? - настаивала Гавана. - Потому что хоть и в именительном падеже, но ты - Бох. Ты знаешь все, и у тебя это получится. Ведь получалось же! История рассказана, осталось лишь написать ее. Да и убийца найден. Слава Богу, никакой мистики и патетики. Тебе осталось лишь расставить слова в нужном порядке...
- Я знаю, - сказал он. - Если можете, подождите немножко, я только вниз спущусь и все такое...
- Подождем, - сказал Август. - Тебе Митя Генрихович Бох из Москвы ботинки прислал. Я их вот тут, у входа, и поставлю, ладно?
Иван вздохнул.
- Мы твои свидетели, и ты Бох, - с мучительной улыбкой сказала Гавана, глядя на ботинки. - Мерзнешь? - Рядом с нею в наброшенном на голое тело одеяле стояла босая девушка из больницы. Из-под одеяла падали капли желтой краски. Гавана обняла ее толстой рукой за плечи. - Грейся, хватит мерзнуть. Это дождь.
Бох и Ханна
Сто пятьдесят две ступеньки вниз. Он неторопливо одолел их, включив свет только в подземелье, где висел саркофаг. Считал шаги, бормоча по привычке: "Бом-кливер. Кливер. Фор-стеньга-стаксель. Фор-бом-брамсель. Фор-брамсель. Фор-марсель. Фок. Грот-бом-брам-стаксель. Грот-брам-стаксель. Грот-стеньги-стаксель. Грот-трюмсель. Грот-бом-брамсель. Грот-брамсель. Грот-марсель. Грот. Крюйс-брам-стаксель. Крюйс-стень-стаксель. Крюйс-бом-брамсель. Крюйс-брамсель. Крюйс-марсель. Бизань. Контр-бизань".
Выкурил отсыревшую сигарету на чурбачке - никакого удовольствия. Да и что он время-то тянет? В конце концов это же он объявил Амнистию, и только он в силах вернуть этим людям, что ждут его наверху, их время. А остальное - вы только не смейтесь - любовь. Ей осталось пролежать в этом серебряном ящике лет триста, чтобы утратить имя и все остальное, чтобы постепенно превратиться в некую святыню, на которую можно сваливать все неудачи и которую можно благодарить за ниспосланные ею удачи. Раз или два в году ударят колокола, откроются все парикмахерские, и пока мальчики будут петь, цирюльники обреют мужчин наголо, а женщины повяжут головы белыми платками. И все потянутся - сюда, вспоминая, выдумывая и складывая историю о крылатой красавице и жестоком брабантском палаче, о сердце царевича Алексея, спрятанном в бескрайних подземельях Африки и готовом в любой миг прорасти великим русским бунтом, о холме, вымощенном пушечными ядрами, и вялокипящем небе над флюгерами, о пушках, набитых жемчугами и золотом, об отчаянном Феликсе Бохе, ловившем зубами пущенную из пистолета пулю, и несчастных возлюбленных - о Дашеньке и сумасшедшем Ипатьеве, встретившихся, может быть, в несуществующей, но вечной двадцать первой комнате, о толстогубом окуне-американце и Золотой Вдове с жемчужными зубами и глазами, изготовленными лучшими ювелирами Берлина и Пекина, о Великом Бохе, скормившем свиньям бандитов и не успевшем построить Вавилонскую башню, потому что так и не понял, ради чего все это затеял и зачем жил, и его унес тюремный цеппелин, и о карликах, и о невидимых кровожадных псах, о Меконге и Каролине Эркель, об Антиное и Миссис Писсис, о Муром и Малине, зеленом Августе и Скарлатине фон Бисмарк, о Ксаверии Подлупаеве и капитане Бохе, о Четверяге, которому с каждым годом приходилось тратить все больше басмы, чтобы его сивые кони выглядели как черти из преисподней, о Петроме Ивановиче и четырехгрудой Линде, о Катерине Блин Четверяго и тете Брысе в белых носочках и с медным змеем в заднице, о палачах со скрипкой и топорами, о крематории и Хайдарабаде, о тех, кого давно нету на этом свете, ибо ему они предпочли иной свет, но - свет, свет! - обо всем том, что вот уже который век связывает этих людей воедино, не позволяя распадаться на тварей бродящих и летучих, но этой связью не должна, не может быть живая женщина, сжавшаяся от холода и отчаянья в серебряном саркофаге, потому что она лишь одна из них, единственная, но не одинокая. Он не должен допустить этого. Потому что он любит ее, а она поклялась любить его вечно. Вот и наступила вечность. Пора. Конечно, он все переиначит и все расскажет заново, на этот раз, быть может, получится удачнее, хотя даже Богу это неведомо - уж тут Он сам во власти человека, - но это потом, после всего, что он сейчас сделает, чтобы хоть кто-нибудь да вышел к тем людям, которые мокнут под дождем наверху. Только и всего. Люди, ждущие под дождем. Свидетели. Гавана, так и позабывшая о своих домашних туфлях с надписью на стельке Rose of Harem, сухой шелест крошечных колокольчиков в такт шагам (но псы его не в счет, он сам говорил, и еще надо бы понять, с какого боку припекся тут приблудный Достоевский, напоминавший кого-то Гизе, но вот кого - не могла вспомнить), и дрожащие под мелким дождем слонята, очень маленькие слонята, чьи уши похожи на чайные ложечки, и самый маленький слоненок, вдруг сообразила упорно считавшая вся и всех Гиза Дизель, оказался пять тысяч сороковым (в число живых существ она, разумеется, включила и свою отросшую ногу, которую пеленала в шелк и обувала в ботинок с бантиками вместо шнурков - хоть на выставку) - пять тысяч сороковым, отважно присоединившим Хайдарабад, пахнущий розами и жаркой глиной, к Городу Палачей, не существующему на картах мира, но и на картах войны тоже.
