Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)
И еще на эту же тему:
— Ужасно было и то, что эти дурацкие песни, которые они беспрерывно передавали, не могли не запоминаться… В те годы, я помню, была такая программа “Радионяня”, а начиналась она песенкой — “Есть такая передача — „Радионяня, радионяня…””. И вот как-то ведут меня по тюремному коридору. Лето, жара страшная… Двери камер открыты, и я вижу — в одной из них сидит огромный уголовник — в одних трусах, весь татуированный… Он раскачивается, шевелит руками и поет: “Есть такая передача — „Радионяня, радионяня…””
Владимир Константинович устроил нам со Славинским экскурсию по Кембриджу.
В одном из тамошних колледжей когда-то обучался лорд Байрон. Он прибыл туда с собакой. Ему объяснили, что псов в этом заведении держать запрещено, и показали специальное на сей счет постановление, которое датировалось пятнадцатым веком. Байрон свою собаку увез, но через несколько дней вернулся с медвежонком… А касательно медведей никаких запретов в архивах обнаружить не удалось.
Я вручил Владимиру Константиновичу две свои книги и получил ответный подарок. Это — издание девяностого года “И возвращается ветер… Письма русского путешественника”. А надпись там такая:
“Михаилу Викторовичу на память о встрече в Кембридже.
В. Буковский.
30.II.99”.
В те времена в Лондоне был российский дипломат, которого я знал по Москве, — Александр Владимирович Зайцев. Он поведал мне замечательную историю.
В 1992 году послом России в Великобритании был назначен Борис Панкин. По прибытии в страну ему надлежало вручить свою верительную грамоту, с этой целью он прибыл в Букингемский дворец.
В числе прочих дипломатов Панкин довольно долго ожидал появления королевы. В конце концов у него появилось желание посетить туалет, и он попросил своего переводчика разузнать, где находится это заведение.
Переводчик отправился исполнять поручение, и тут, как на грех, в зале появилась Ее Величество. Панкин в английском не горазд, но все же решился заговорить с королевой. Как видно, он хотел произнести обычное в таких случаях — “How do you do?”, но от волнения сбился и сказал:
“Do you speak English?”…
Даже если очень долго думать, какую несуразицу сказать английской королеве — ничего глупее изобрести не удастся.
В двухтысячном у меня появилась замечательная книга — “Записи и выписки” Михаила Леоновича Гаспарова. Приятнейшим сюрпризом стало то обстоятельство, что великий филолог цитирует и меня, на странице 228 я нашел такое:
“ Вера. „В Бога верите?” — „Верю”. — ? — „Ну, не так, конечно, верю… Некоторые верят ну прям взахлеб…” (М. Ардов, Окт. 1993, 3)”.
Я рассказал о своем открытии В. А. Успенскому, а он дал мне совет:
— Вы позвоните самому Гаспарову, вот вам номер его телефона.
Разговор у нас с Михаилом Леоновичем был продолжительный. Поговорили о Замоскворечье — мы с ним выросли в соседних кварталах, он — на Пятницкой, а я — на Ордынке. А еще я ему рассказал забавную историю о том, как один из моих знакомых (отец писателя Андрея Кучаева) когда-то побывал в “лесном порту” под Архангельском…
В небольшой бухте находился с десяток судов с типичными советскими названиями. Передвижениями этой флотилии распоряжался невидимый диспетчер, чей голос, многократно усиленный динамиками, разносился над водой. Команды звучали примерно так:
— Мать-перемать, “Валерий Чкалов”, мудрила, ты куда прешь?! Давай назад, назад! А ты, “Надежда Крупская”, проститутка? Что ты там, дура, застряла?.. “Феликс Дзержинский”! “Феликс Дзержинский”! Я тебе говорю, раздолбай! Пропусти ты этого трандюка “Максима Горького”!
Гаспарову рассказ о “лесном порте” чрезвычайно понравился — он долго смеялся, а потом сказал:
— Пожалуйста, опубликуйте эту историю как можно скорее, я непременно вставлю ее в свои “Выписки”.
После телефонного разговора я решился послать Михаилу Леоновичу свою книгу “Вокруг Ордынки”, там опубликован мой прозаический опус под названием “Цистерна”, где содержится много документальных рассказов, которые я записывал в городке под названием Вязники. Вскоре я получил от Гаспарова открытку и с несказанной радостью прочел:
“18.7.2000
Дорогой Михаил Викторович,
бесконечное спасибо за Ваш бесценный подарок. Не буду умножать слова восхищения об уже знакомых Ваших жанрах — Вы к ним должны притерпеться, и сколько уголков у меня загнуто на этих страницах, — Вас это не удивит. Но читать простую прозу, не документальную, я начисто разучился уже много лет назад, — а “Цистерну” прочитал, не отрываясь, лишь набирая воздуха между глотками Вашего языка. Отдельное Вам спасибо за это.
Сердечно Ваш
М. Гаспаров.
Ноябрь 2008, октябрь 2009
Villa Leohis, Кипр”.
...и т. д
Перевод с английского и предисловие Виктора Куллэ
Начнём с того, что необходимая преамбула к данной публикации на деле является не чем иным, как попыткой оправдаться. Большинство коллег по цеху, узнав о том, что я всерьёз взялся за перевод написанных по-английски стихов Иосифа Бродского, рано или поздно задавали сакраментальный вопрос: «Как ты на это решился?» Ответа на этот вопрос у меня нет и по сей день — поэтому попробую просто изложить историю своих взаимоотношений с приведёнными ниже переводами, насчитывающую уже более дюжины лет.
Для полноты картины придётся с неизбежностью обратиться к вопросу — каким образом я вообще попал в почтенную высокоучёную компанию бродсковедов. Началось всё в счастливые времена литинститутского студенчества. Тогда, в конце 80-х, присуждение Бродскому Нобелевской премии воспринималось не просто как экстраординарное событие — как всеобщий праздник для нас, его усердных подпольных читателей. Имя Бродского ещё было под негласным запретом, до знаменитой публикации стихов в «Новом мире» оставалось где-то около года. И тогда мне, фрондирующему студиозу, пришла в голову мысль посвятить творчеству Бродского часть неизбежных в программе обучения рефератов. Конкретнее: по лингвистике и по эстетике. Рефераты были написаны и благополучно зачтены, а несколько месяцев спустя я с изумлением узнал, что один из них оказался опубликованным на страницах рижского «Родника», а другой — аж в знаменитом «Новом журнале» (Нью-Йорк). Сработали каналы самиздата. Так я стал бродсковедом — практически поневоле.
Я, естественно, был преисполнен гордости, однако всерьёз задумываться о какой-то филологической карьере и в голову не приходило. Поэтому, получив на последнем году обучения предложение остаться в аспирантуре на кафедре русской литературы ХХ века, не без вызова изрёк нечто вроде: «Но ведь по Бродскому-то небось всё одно не позволят диссертацию защитить!» —
«А почему нет?» — ответствовал Вадим Евгеньевич Ковский, грядущий мой научный руководитель. Было уже можно.
Потом воспоследовали бродские чтения и научные конференции, составление памятного сборника «Бог сохраняет всё» — книги, изданием которой я горжусь по сей день, защита первой в России диссертации о творчестве Бродского и работа над комментариями к его собранию сочинений. Я был пропитан поэтикой Бродского до предела — и в какой-то степени это стало мешать собственным попыткам стихотворчества. Забегая вперёд, скажу, что из-под этого влияния пришлось выкарабкиваться на протяжении долгих лет. Удалось ли полностью — судить не мне. Однако если бы подобной прививки Бродского в моей жизни не было, предлагаемые вниманию читателя переводы навряд ли появились бы на свет.
Через год после ухода великого поэта из жизни мне довелось отправиться в Нью-Йорк, чтобы принять участие в работе по описанию его архива. Там — помимо прочих чудесных вещей — на глаза попались «детские» стихи Бродского, написанные по-английски для его тогда ещё совсем маленькой дочери, Нюши.
В части из них я узнал автопереводы его замечательных стихов для детей, написанных в 60-х годах в Питере, другая часть была совершенно оригинальной.
И тогда я вспомнил о книге «детских» стихов Бродского, давным-давно подготовленной мной к изданию и получившей в 1992 году его личное благословение. (К слову сказать, проект этот по каким-то малопонятным причинам остаётся нереализованным по сей день.) Перевести на русский его игровые стихи для детей стало естественным побуждением. Так появились на свет переводы «At the Helmet and Sword», «Discovery», поэмы «The Emperor» и некоторых миниатюр из «Shorts». О чём-то более серьёзном в здравом уме и твёрдой памяти я и помышлять не осмеливался.
