Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов
— Все, что угодно, я все сделаю… Посмотрите, посмотрите только, что я уже сделал. — Эли стащил черную шляпу, потряс ею перед лицом бородача.
На этот раз бородач дал ответ. Он поднес руку к груди, вытянул палец, ткнул его в горизонт. И такая боль была в его лице! Можно подумать, воздух резал точно лезвие бритвы! Эли проследил, куда направлен палец, и за костяшкой, за кончиком ногтя его глазам предстал Вудентон.
— Что вам нужно? — сказал Эли. — Я принесу!
И тут бородач кинулся бежать. Но сразу же остановился, крутанулся, снова ткнул пальцем в воздух. Палец указывал туда же. И скрылся из виду.
Когда Эли остался совсем один, ему было откровение. Он не вопрошал, что оно значит, в чем его суть или откуда оно снизошло. Но во власти непривычного, неясного ему самому воодушевления пошел вперед.
* * *Коуч-Хаус-роуд была запружена. Жена мэра толкала тележку с собачьим кормом от «Купи здесь» к своему фургону. Президент Клуба львов — шея его была обвязана салфеткой — запихивал монеты в счетчик перед рестораном «Перекусон». Тед Геллер грелся в солнечных лучах, отражавшихся от новой мозаики в византийском стиле у входа в его обувной магазин. Миссис Джимми Надсон в зарозовевших джинсах выходила из скобяных товаров Холлоуэя с ведром краски в каждой руке. В «Чертоге красоты» Роджерса за отворенными настежь дверями, насколько хватал глаз, виднелись ряды женских голов в серебристых патронах. Над парикмахерской вращался шест, там стригли младшего сынишку Арти Берга — он восседал на красной лошадке, его мать листала «Лук» — на ее губах играла улыбка: бородач сменил костюм.
И вот на эту улицу, где разве что дорога не была вымощена хромом, вышел Эли Пек. Пройти по одной стороне — это он знал — мало. Мало. Так что он проходил десять шагов по одной стороне, пересекал улицу под прямым углом, проходил еще десять по другой и снова пересекал улицу. На всем пути Эли ревели клаксоны, останавливались машины. Во время пути у него где-то около переносицы прорезался стон. Стон, кроме него, никому не был слышен, однако в носу от него подрагивало — это Эли ощущал.
Вокруг него всё замедлило ход. На спицах и колпаках машин солнце больше не играло. А светило себе и светило, и все как один нажимали тем временем на тормоза, чтобы посмотреть на человека в черном. Они всегда останавливались — поглазеть на него, когда он входил в город. Потом пройдет минута, две, три, зажжется зеленый свет, запищит младенец, и машины стронутся в места. А сейчас, хоть зеленый свет и зажегся, с места никто не сдвинулся.
— Он сбрил бороду, — сказал Эрик, парикмахер.
— Кто? — спросила Линда Берг.
— Да тот, из дома на горке.
Линда выглянула из окна.
— Это дядя Эли, — сказал Кевин Берг, отплевываясь от волос.
— Бог ты мой! — сказала Линда. — У Эли опять нервный срыв.
— Нервный срыв! — Но это Тед Геллер чуть погодя сказал. Сразу он сказал: — О-о-осподи…
И вскоре всем до одного на Коуч-Хаус-роуд стало ясно, что у Эли Пека, впечатлительного молодого юриста, у которого еще такая хорошенькая жена, нервный срыв. Всем, кроме Эли Пека. Он знал, что в поступках его нет и следа помешательства, при этом всю странность своего поведения отчетливо сознавал. Черное одеяние он ощущал как кожу своей кожи — мало-помалу оно облегло все его выпуклости и впадины. И еще он ощущал на себе глаза, каждую пару глаз на Коуч-Хаус-роуд. Слышал, как машины, только что не наехав на него, со скрежетом останавливались. Видел рты: сначала нижняя челюсть опускалась, затем язык прижимался к зубам, губы расходились, в горле зарождалось что-то вроде рокота, и вот он уже слышал: Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек. Он замедлил шаг, при каждом слоге переносил вес с носка на пятку: Э-ли—Пек—Э-ли—Пек—Э-ли—Пек. Ступал тяжело и, пока соседи выговаривали его имя по слогам, ощущал, как при каждом слоге его всего трясет. Он знал — еще бы не знать, — кто он такой: они не давали забыть. Эли Пек. Он хотел, чтобы его имя повторяли тысячу, миллион раз, а он бы шел, вечно шел в этом черном одеянии, и взрослые шушукались бы о его странностях, а дети тыкали в него — «Стыдно… стыдно» — пальцами.
— Все образуется, приятель… — Тед Геллер — он стоял в дверях своего магазина — поманил Эли. — Не тушуйся, приятель, все образуется…
Из-за полей шляпы Эли видел его краем глаза. Тед не вышел из дверей, только подался вперед, говорил, прикрывая рот рукой. Из-за его спины выглядывали три покупателя.
— Эли, это Тед, ты помнишь Теда…
Эли пересек улицу и обнаружил прямо перед собой Гарриет Надсон. Он поднял голову, чтобы она могла его разглядеть.
И увидел, что глаза у нее полезли на лоб.
— Доброе утро, мистер Пек.
— Шалом, — сказал Эли и перешел на другую сторону туда, где стоял президент Клуба львов.
— Это уже третий раз… — сказал кто-то, и он снова пересек улицу и ступил на тротуар перед пекарней — мимо него пронесся разносчик, вращая над головой поднос с обсыпанными сахарной пудрой пирожными.
— Извиняюсь, папаша, — сказал он и нырнул в грузовик.
Но стронуться с места не смог. Эли Пек остановил движение.
Он миновал кинотеатр «Риволи», химчистку Бикмана, «Вестингхаус»[96] Гарриса, унитарианскую[97] церковь, и вскоре по сторонам замелькали одни деревья. На Ирландской дороге он повернул направо и двинулся по кривым вудентонским улочкам. Колеса детских колясок переставали крутиться, скрипели — «Это же…». Садовники переставали стричь изгороди. Дети улепетывали с мостовой. Эли не здоровался ни с кем, но перед каждым задирал голову. Ему сил нет, как хотелось, чтобы у него на лице были две белые слезы — пусть посмотрят. И лишь когда он дошел до своего палисадника, увидел свой дом, ставни, только что распустившиеся нарциссы, он вспомнил о жене. И о ребенке, который, должно быть, уже родился. И вот тут-то его и охватил ужас. Он мог бы зайти в дом, переодеться и отправиться в больницу. Путь назад еще не закрыт, даже после его прохода по городу еще не закрыт. Вудентонцы, они хоть и памятливые, но отходчивые. Безразличие вполне заменяет прощение. Кроме того, если у тебя заскок, ничего тут такого нет — дело житейское.
Но как он мог пройти мимо своего дома, вот что ужаснуло Эли. Он отлично знал, что может пойти домой, но не пошел. Зайти в дом — означало пройти полпути. А этого мало… Так что к дому он не свернул, а пошел прямо в больницу, и всю дорогу его не оставляла мысль: не безумие ли это, и даже не по коже, а под кожей у него продирал мороз. Подумать только — он по своей воле выбрал безумие. Но если ты выбрал безумие по своей воле, значит, ты не безумен. Вот если бы это был не твой выбор, тогда дело другое. Нет, нет, он не перевозбудился. Он должен увидеть ребенка.
— Фамилия?
— Пек.
— Четвертый этаж.
Ему вручили голубую карточку.
В лифте все смотрели только на него. Эли же четыре этажа подряд не сводил глаз со своих черных башмаков.
— Четвертый.
Он поднес руку к шляпе, хоть и знал — снять ее он не сможет.
— Пек, — сказал он. И предъявил карточку.
— Поздравляю, — сказала сестра, — … дедушка?
— Отец. Какая палата?
Она провела его к 412-й палате.
— Решили позабавить супругу? — спросила сестра, но он протиснулся в дверь, оставив ее в коридоре.
— Мириам?
— Кто там?
— Эли.
Она повернула к мужу помертвевшее лицо.
— Эли… о, Эли.
Он развел руками:
— Что мне было делать?
— У тебя сын. Мне оборвали телефон.
— Я пришел на него посмотреть.
— В таком виде? — Голос у нее сел. — Эли, нельзя же ходить по городу в таком виде.
— У меня сын. Я хочу его видеть.
— Эли, ну почему ты так со мной поступаешь! — Ее побелевшие было губы порозовели. — Перед ним ты ничем не виноват, — разъясняла она. — Эли, милый, ну почему ты во всем винишь себя? Эли, переоденься. Я тебя прощаю.
— Прекрати меня прощать. Прекрати меня понимать.
— Но я тебя люблю.
— А вот это дело другое.
— Миленький, ты же не обязан так одеваться. Ты же ничего плохого не сделал. Ты не должен себя винить, потому что… потому что все в порядке. Эли, ну как ты этого не понимаешь?
— Мириам, хватит с меня твоих разъяснений. Где мой сын?
— Эли, у тебя заскок, прошу тебя, опомнись. Ты мне сейчас так нужен. Почему ты так себя ведешь — потому, что ты мне нужен?
— Мириам, ты очень великодушна на свой эгоистический манер. Я хочу видеть сына.
— Эли, опомнись. Теперь, когда он от меня отделился, я боюсь. — Она захныкала. — Теперь, когда он от меня отделился, я не знаю, люблю я его или нет. Эли, я смотрю в зеркало, и его во мне нет… Эли, Эли, у тебя такой вид, точно ты собрался на свои похороны. Ну, пожалуйста, не испытывай судьбу. Неужели нельзя просто жить для своей семьи?
— Нельзя.
