Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
Эти слова можно толковать и так и эдак. Во всяком случае, Блемска до конца дня уже ни на что не годен. Он не вырабатывает даже сменную норму. Время от времени он прекращает работу и прислушивается к сухому перестуку, который доносится из соседних штолен.
— Ты слышишь? — спрашивает он Балко. — Они щекочут дьявола до тех пор, пока тот снова не сомкнет пасть.
— А ну, давай сюда, — говорит Балко и берет обушок из рук у Блемски. — К этому просто надо привыкнуть.
Два дня спустя Блемску вызывают к обер-штейгеру. Интересно, зачем обер-штейгеру понадобился Блемска? Счетовод в конторе заставляет его ждать стоя и даже не поднимает глаз от своих бумаг. Блемске приходится повторить:
— Я сказал «здравствуйте», это раз, а чего от меня хочет обер?
Счетовод глядит на него, как глядят на циркового фокусника, который глотает огонь. Он встает, проходит в соседнюю комнату и долго не возвращается. Блемска может тем временем любоваться большой географической картой, которая висит на стене. На карте — их деревня и окрестности, на пять-шесть деревень в округе, и все размечено крестиками и цифрами. Это те места, где бурильщики искали уголь. Большинство крестьян уже продало свои участки, под которыми был обнаружен уголь. Богатый крестьянин Шнайдер спился на эти деньги до смерти. А тех немногих, кто не пожелал продать уголь, залегающий под их полями, неволить не стали. Прибегут и сами, когда подпочвенные воды опустятся аж до земной оси и яровые сгорят уже в мае, в первые жаркие дни. Это все заранее известно. Вдобавок и участки со временем дешевеют. Потому что тогда крестьяне соглашаются на любую цену. Спасайся, кто может! Господин фон Рендсбург тоже продал свои угленосные участки. И, уж конечно, он не стал прятать полученные деньги под перину, как это делают крестьяне. Ходят слухи, что к востоку отсюда он купил себе не то второе, не то третье поместье, земли которого лежат не на угле. Вот туда он и сможет перебраться, когда поля здесь пересохнут, а леса перекочуют в нутро земли, как крепежные столбы. Переберется и станет акционером у своего двоюродного братца.
Блемска так углубился в изучение карты, что не заметил, как из соседней комнаты вернулся счетовод.
— Можешь пройти к оберу, — говорит счетовод, оттачивая карандаш, — только не заводи его, не то он потом сорвет злость на мне.
Блемска не слушает. Он уже стоит перед обером. Тот протирает очки и глядит на него как-то сбоку туманным взглядом уменьшившихся глаз.
— Значит, ты и есть Блемска? Садись, коли так. Это все равно.
Блемска кивает и смотрит круглыми глазами на обера.
— Так вот, Блемска, — прокашливается тот, — мне, собственно говоря, уже давно было дано указание тебя уволить.
— А за какие провинности, господин обер-штейгер?
— Ну, это все такие вопросы, о которых можно спорить и спорить. Работаешь ты хорошо, потому я тебя и держу. Надсмотрщиком тебе, конечно, не быть. Это я теперь и сам вижу.
— Да, я не желаю торговать костями своих товарищей.
— Господи, ну откуда у тебя такой паскудный язык? — Обер-штейгер начинает горячиться. — Тебе ведь и в имении не дозволяли так разговаривать.
— Поэтому я и перешел сюда.
— Пора бы отвыкнуть, Блемска, — спускает на тормозах обер-штейгер.
— Господин обер-штейгер, как же мне отвыкать, если я всего только хочу, чтобы в мире стало чуть больше справедливости?
— Справедливости, справедливости… Ты мог бы… Ты что, черт возьми, смеешь утверждать, будто мы несправедливо платим за работу? Разве вы не получаете сполна все, что вам причитается?
— Мы получаем столько, сколько принято нам давать. Но мы можем потребовать и больше…
— Потребовать, потребовать… А я-то думал, ты из тех… Ведь скажи по правде, Блемска, меньше, чем пятьдесят марок в неделю, ты никогда домой не приносишь?
— Но вы не можете утверждать, будто мне платят за красивые глаза!
— Словом, Блемска, я прошу тебя только об одном… Теперь я и сам вижу, что ты на этих, из радикалов.
— А вола, который ревет до тех пор, пока ему не зададут положенный корм, вы тоже называете радикалом, господин обер-штейгер?
— Вообще-то надо бы тебя уволить, и если… — обер-штейгер приоткрывает дверь в соседнюю комнату и выглядывает, — и если у стен есть уши, как бы мне и в самом деле не пришлось так поступить. Неужели ты ни капельки не думаешь о своей семье, скажи-ка, Блемска?
Блемска только плечами пожимает в ответ. Как же ему не думать о семье, когда дети у него еще подростки несмышленые, а жена уже глядит в землю. Но шаркать здесь ножкой перед начальством, все равно как китайский кули, — это дудки…
— Кто вам больше по сердцу, такой ли, который на все кивает головой, словно больная лошадь, а сам еле-еле вытягивает норму, либо такой, который думает о своих детях, выкладывается на сдельщине, пока не согнется в дугу и не заработает чахотку, но только порой заартачится, потому что, кроме своих рук, ему продавать нечего и он это знает?
— Но, Блемска, дорогой мой Блемска! Я как раз все время и твержу о том, что высоко ценю твою работу. А ты своими разговорчиками перепортишь мне весь народ.
— А хороший учитель тоже портит детей, когда он их просвещает?
— Нет, Блемска, с тобой и в самом деле не сговорить. Надсмотрщик прав. Но было бы лучше, если бы ты не смотрел на все одним левым глазом. Для верного взгляда надо смотреть двумя глазами сразу, и левым, и правым.
— По мне, так лучше одним, господин обер-штейгер. Ведь когда при стрельбе закрывают правый глаз, в цель все равно попадают.
— И все же заглянул бы ты хоть разок к нам на собрание.
— Нет, господин обер, у меня с войны зуб против ночных колпаков, которые именуют себя «Стальным шлемом».
Что прикажете делать обер-штейгеру? Он смеется, хотя смех получается дребезжащий. Словно кто-то скребет ложкой по дну жестяной кастрюли.
— Только пообещай мне не вести больше подстрекательские речи, не то!.. — кричит обер-штейгер вслед Блемске, когда тот уже вышел из его кабинета.
— Не будет к чему подстрекать, тогда и не стану! — отвечает Блемска и глядит на испуганно пригнувшегося к столу счетовода.
Господин управляющий снова, как и встарь, живет своей особой жизнью. Но теперь его жена ничуть от этого не страдает. Она, правда, просыпается среди ночи, но в сторону мужниной постели почти не смотрит. Ребенок, ребенок — вот что всего важней. Выпадают недели, когда управляющий ходит пьянствовать в каком-то странном костюме. В серой непромокаемой куртке, в бриджах и обмотках, а на голове у него австрийская лыжная шапочка синего цвета. Расхаживает он в этом наряде и по соседним деревням.
Там его поджидает другой управляющий, тот, у которого лицо в шрамах, и другие мужчины, одетые точно так же в серые куртки и синие лыжные шапочки. При встрече они говорят «хайль», а не «добрый день», вместе пьянствуют, толкуют о политике либо заявляются в город на рабочие собрания и стараются их сорвать. Порой дело кончается дракой, и тогда они с синяками и шишками отступают. Но зато на другой день они подкарауливают где-нибудь рабочих вожаков и избивают их. Если на улицах достаточно темно и малолюдно, избивают до полусмерти. Это называется «фема». А после трудов праведных они собираются в какой-нибудь винокурне за стаканчиком свекольного шнапса и выхваляются друг перед другом, какие они лихие драчуны.
— Будь я проклят, если мы снова не наведем порядок у нас в отечестве.
Лакею Леопольду все это уже известно. Он частенько возит его милость на встречи с другими господами в соседних имениях. А там на кухне и в людской ходит много разговоров про управляющего.
Его милость вызывает Конрада к себе. Тот заставляет жену предварительно заклеить ему пластырем шрамы на лице.
— А я как раз собралась одевать малышку, — говорит жена в ответ.
Но Конрад настаивает. Милостивый господин просто диву дается, глядя на его лицо.
— Да что это с вами, Конрад!
— Ничего, господин фон Рендсбург. Это, с вашего позволения, такой пустяк, что и говорить не о чем. Парочка-другая царапин после стычки с взбунтовавшимися пролетариями.
— Ах, Конрад, Конрад, надеюсь, вы не бегаете за этим нелепым австрияком… этим неудачником, этим маляром… по имени… да, как же его звать-то?
— Гитлером, с вашего позволения.
— Верно, верно, за Гитлером… Я хочу сказать, вы ведь не из его последователей?
— Что значит «последователей»? Разве не пора что-то предпринять, ваша милость? Разве народ не шляется в городе безо всякого дела, да еще смеет поносить порядочных и честных людей?
— Очень мне не нравится, очень не нравится, Конрад… Я хочу сказать: этот ваш Гитлер мне не нравится. Чего он, собственно говоря, хочет?
— Работы и хлеба, ваша милость. И еще, чтобы больше не платить военные долги. Это ведь, с вашего позволения, будет куда как хорошо для налогоплательщиков.
