Игорь Ефимов - Неверная
«„Удочерение"… сравнительно немолодой женщины, скажем, далеко не подростка и ее внедрение в бунинскую [парижскую] квартиренку было, конечно, тяжелым ударом по самолюбию Веры Николаевны, по ее психике. Ей надо было со всем порвать или все принять – другого выхода у нее не было. Но не было достаточно сил и упорства, чтобы не допустить того, что ее глубоко ранило».
И снова – из Вашего дневника год спустя:
«Ночь. Опять не спится. Третий час… Равнодушие Яна убивает меня, а в претензии на него быть нельзя, он сейчас сам в смятении».
Еще год спустя заехавший друг поучал:
« – Когда вам будет очень плохо или тяжело, скорее идите в свою комнату и старайтесь заняться чем-нибудь интересным. Тогда и кричать не надо.
– Это верно, но я кричу, когда мне уж побить человека хочется. Конечно, отчасти это от печени».
В том же году:
«Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз любовь его имеет источник в Боге. Пусть любит Галину, Капитана [прозвище литератора Рощина, жившего у них], Зурова – только бы от этой любви было ему сладостно на душе».
Но во что я верю – в отсутствие злых чувств в Вашем сердце по отношению к Галине. В дневнике, по крайней мере в опубликованной части, нет ни одного недоброго слова в ее адрес. Только сочувствие, забота, тревога – как о дочери или младшей сестре. Вы вместе гуляете в окрестностях Грасса, обсуждаете литературу, общих знакомых, даже Ивана Алексеевича. Когда доводится путешествовать втроем, в гостинице Бунин берет три отдельных номера. Но если свободных номеров не хватает и можно взять только два, Вы ложитесь в одной комнате не с мужем, а с Галиной.
Вам, может быть, было бы интересно – важно – отрадно – узнать, что и она в своем знаменитом «Грасском дневнике» пишет о Вас всегда с нежной заботой и участием.
Октябрь, 1927 год: «Последнее время… я была очень занята, так как Вера Николаевна слаба и делать почти ничего не может».
Январь, 1928 год: «Вере Николаевне лучше. Она, однако, все еще лежит, голова у нее обернута белым кружевом, что ей очень к лицу. У нее тип средневековых женщин… Встаю рано, готовлю завтрак ей и И. А., убираю, вообще вожусь почти весь день. Чувствую себя хорошо. Должно быть, раннее вставание мне полезно».
В некоторых записях прорывается чувство вины по отношению к Вам: «Вера Николаевна по-прежнему сидит постоянно за машинкой, не гуляет, бледна, и я часто чувствую сквозь стены как бы какое-то болезненное веянье. Это отражается на мне тяжкой тоской – я замечала несколько раз, что хуже себя чувствую, когда она в дурном состоянии, и веселею, когда оно делается легче. Иногда это меня пугает».
Хотя появление Галины в Вашем доме было нарушением всех принятых норм устройства семейной жизни, причина его проста и понятна: она здесь, потому что Иван Алексеевич ее страстно любит, а она не менее горячо любит его и его книги. Но каким образом, на каком основании у вас поселились и жили годами другие молодые литераторы – Рощин, Зуров, а позднее, в военные годы, – еще и Бахрах? Причем к Рощину и Вы, и Галина относились с явным раздражением, присутствие его вас обеих тяготило. Из дневника Кузнецовой:
«С Рощиным говорить не умею, мы всегда только спорим и притом – ожесточенно. Он меня часто и легко раздражает самомнением и наклонностью почти все бранить и осуждать, прибавляя за каждым словом: черт знает что такое, наглость, сволочь и тому подобное. Очень нервна Вера Николаевна, что неприятно отражается на всех в доме. Во время ее ссор с Рощиным я особенно жалею об отсутствии Ильи Исидоровича [Фондаминского]. Он всегда умел успокаивать ее».
Другое дело – Леонид Зуров. О нем в Ваших дневниках – всегда с нежностью, он всегда «Леня» или под домашним прозвищем – «Скобарь». Молодой русский литератор, живший в Латвии, в Риге, написавший Бунину восторженное письмо, прислал также свою книгу «Кадет». Из записок Бахраха:
«Бунин из самых благородных побуждений посоветовал Зурову перебраться во Францию, стал через друзей хлопотать для него о французской визе, что тогда было связано с большой волокитой, и стал давать Зурову всевозможные советы, как и где устроиться в Париже…
Прошел год после получения „Кадета", и Зуров, с кульком антоновских яблок (знал, чем поддеть!), плетенкой клюквы и большим караваем черного хлеба… появился на бунинском „Бельведере"».
Его поселили в столовой, и он был очень рад, что ему не придется жить в гостинице. Вы отмечали его необычную нервность. Но к лету Зуров, похоже, вполне освоился, его врожденный оптимизм прорывается часто и непредсказуемо.
«Вчера мы с Леней отлично провели день, – вспоминаете Вы. – Решили дойти до Канн водой… Леня весь так и сиял. Он в море – как дома, ловил морских звезд, искал ежей и вдруг, увидав спрута, кинулся за ним и ловко схватил».
Вы радуетесь его присутствию, радуетесь, что его роман принят к печати в Париже, радуетесь потеплению атмосферы в доме. «Мы, слава Богу, живем сейчас очень хорошо в душевном отношении. Ян пишет и добр.
Леня стал много спокойнее. Ян неуловимо стал относиться к нему серьезнее и любовнее. Галя работает много…» Но тут же: «Я все это время чувствую себя беспокойно… Четверть века моего романа с Яном… страшно подумать. 25 лет назад началась наша любовь, и, как ни странно, она не иссякает, хотя форма ее и изменилась…»
Что означает это беспокойство? Что начало тревожить Вас в, казалось бы, устоявшейся домашней жизни?
Вам, возможно, было бы интересно узнать, что после падения коммунизма в России был поставлен фильм по Вашим дневникам. Он так и называется «Дневник его жены». Там намеренно перепутаны даты, изменены имена, но общая канва сохранена. Вас и Галину Кузнецову играют две московские красавицы. Они старательно пытаются изобразить интеллигентность и тонкость чувств, но выговор безжалостно выдает их, и сразу понимаешь, что в детстве обе носили на шее не крестики, а пионерские галстуки. В этом фильме Зуров показан молодым человеком, влюбленным в хозяйку дома, то есть в Вас. Вы же отвечаете ему дружеским участием, материнской заботой, но на любовный пыл не откликаетесь.
Должна ли я верить этой версии? Как совместить ее с проблесками настоящего сердечного волнения, рассыпанными в Ваших дневниках там и тут?
Апрель, 1934 год: «Из домашней жизни радует только Леня. Он работает, пишет, иногда мне диктует. Перестал ссориться с Галей. Стал спокойнее и сдержаннее…»
Полгода спустя: «Живем нехорошо. Лучше всех – Леня: работает, иногда ездит купаться, в церковь, привозит книги…»
Весна, 1935 год: «Завтра, Бог даст, двинемся с Леней в Париж через Гренобль. Ян и Галя с 15 марта там…»
Значит, Вы оставались на вилле вдвоем с влюбленным в Вас молодым человеком? А муж Ваш был в это время в Париже с «другой», которую он любит вот уже семь лет? И Вы ничего-ничего себе не позволили?
А что заставило Зурова в начале 1937 года покинуть виллу, переселиться в общежитие? Что Вы имели в виду, написав «так ему будет лучше»? И почему же Вы так разволновались, когда позднее, уже из Парижа, пришло известие о болезни Лени? Иван Алексеевич записал в своем дневнике от 12 апреля 1940 года: «Неожиданная новость – у Зурова туберкулез… Вера сперва залилась розовым огнем и заплакала, потом успокоилась – верно оттого, что я согласился на ее поездку в Париж и что теперь Зурова не возьмут в солдаты… Едет, вероятно, во вторник. А мне опять вынимать тысячу, полторы!»
И, вернувшись из поездки, Вы записали: «Париж мне кажется каким-то местом радости и любви, давшей мне силы на жизнь…»
Тем временем Вторая мировая война превратилась из «странной» в настоящую – кровавую. Немецкие танки прорвали французскую оборону, вкатились в Париж. И в конце 1940 года Зуров снова появляется на вашей вилле «Жаннет». Должна ли я верить Бахраху, который к тому времени уже жил у вас и впоследствии так красочно описал вражду между Иваном Алексеевичем и Зуровым? Неужели доходило до настоящих драк?
«Перед моими глазами предстали две вцепившиеся друг в друга фигуры, у одной в руке был топор… другая размахивала тяжеленным кухонным пестом… Это единоборство сопровождалось нечеловеческими криками и потоком самых „утонченных" ругательств, исходивших от обоих бойцов. Я не помню, как я ринулся разнимать взбешенных противников, с каким трудом (и синяками!) мне все же удалось разнять их и почти силой увести бледного, трясущегося от злобы и негодования Ивана Алексеевича в его комнату».
На этот раз Зуров был изгнан. Но Вы не могли с этим смириться. Бахрах:
«Прошло несколько дней, может быть, неделя. Все время Вера Николаевна была сама не своя, хотя на больную тему не заговаривала, но как-то душевно хирела и скрыть этого не могла. В один прекрасный день она, после мрачного завтрака, исчезла, не попрощавшись, не предупреждая о своем отсутствии, что было весьма удивительно и не в ее характере… Мы с Иваном Алексеевичем гуляли по саду.
