Ванесса Диффенбах - Язык цветов
Он сохранит ее доброту и научит всему, что нужно знать. Рената была права: Грант должен узнать, что у него есть дочь. Он заслуживает того, чтобы стать свидетелем ее невинности, красоты и безусловной преданности.
Когда я отстранилась, глаза малышки были закрыты. Я оставила колыбель на диване и заперлась в голубой комнате.
В ту ночь я чувствовала запах мха, сухих листьев и сырой земли, проникавший в квартиру сквозь цемент и штукатурку, хотя поблизости ничего не росло и не зеленело.
Утром я спешила скорее уйти. Покормив малышку остатками вчерашней смеси, отнесла колыбель в машину. Она не спала, пока мы ехали по городу. Вчера она спала всю ночь, а если и просыпалась, молчала. Мой же сон был глубоким и темным, но я проснулась взбудораженной и усталой. Тело болело, налившаяся молоком грудь горела огнем, и хотя утром было прохладно, меня кидало в жар. Я опустила окна, и на сильном ветру малышка поморщилась.
Направляясь на север, я проехала по мосту и свернула на первом выезде. Ехать в зеленый городской парк было некогда, но ничего: зима выдалась дождливой. То, что я искала, можно было найти в любом густом тенистом лесу. Я оставила машину на стоянке у панорамы залива и моста Золотые Ворота; в утреннем свете тот сиял оранжево-красным. Несмотря на раннее утро, здесь было полно гуляющих; они надевали ботинки и наливали воду в разноцветные пластиковые бутылки.
Это место я знала хорошо; сюда я любила приходить с фотоаппаратом Гранта. Взяв колыбель за плетеные ручки, я зашагала по тропе. У той было несколько развилок. Я вспоминала, какой из путей самый многолюдный, где больше всего цветов, а где больше тени. Выбрав тропинку, где было меньше всего солнца, я вздрогнула, ступив в холодный подлесок.
Перекладывая колыбель с руки на руку, я шла по извилистой тропе. Мимо проходили люди и, увидев ребенка, начинали сюсюкать; я свернула с главной тропы и пошла вслед указателю с надписью «Восстановление лесных массивов. Вход запрещен». Перебросив колыбель через толстую цепь, я скрылась из виду в кольце кедров.
Малышка не издала ни звука, когда я положила ее на землю. Ее безволосая макушка коснулась мягкой подушки из опавших листьев. Она смотрела на кроны кедров, сонными голубыми глазками изучая их высокие стволы и кусочки светлого серого неба, а может, и что-то еще, что моему взгляду было недоступно. Я в ней не сомневалась.
Достав из заднего кармана джинсов большой плоский нож, я принялась срезать пружинистый зеленый мех с кедровых стволов. Мох падал на землю длинными пушистыми кусками, которые я аккуратно укладывала на дно и стены корзинки. Самый мягкий и ароматный мох положила вместо подушки.
Когда колыбель заполнилась доверху, я убрала нож, взяла малышку, которая успела уснуть, и тихонько опустила на ложе из мха. Больше я ей ничего дать не могла.
Я надеялась, что однажды она меня поймет.
Ключ от двери Гранта лежал там же, где всегда: на дне ржавой лейки на крыльце. Я открыла дверь и внесла выложенную мхом колыбель на кухню, оставив ее в углу, под винтовой лестницей. С этого места малышка могла смотреть вверх на все три этажа, и это ее весьма занимало. Пока я ходила по кухне, зажигала огонь на плите и наливала воды в чайник, чтобы согреть чаю, малышка все время смотрела вверх, прищуривая глазки. Почти год прошел с тех пор, как я делала чай на этой кухне, но с тех пор здесь ничего не изменилось.
Сев за стол, я стала ждать, когда закипит чайник. Малышка лежала так тихо, что легко было про нее забыть и представить, будто я вернулась сюда, лишь чтобы устроить Гранту сюрприз, заварив ему чай на старом деревянном столе. Я скучала по нему. Сидя в водонапорной башне и глядя в окно, выходившее в сад, отогнать от себя это чувство я была не в состоянии. А скоро придется скучать и по ребенку. Вытолкнув эту мысль из головы, я принялась сосредоточенно разглядывать цветочные поля, тянувшиеся сколько хватало глаз.
Когда вода закипела, малышка издала звук, нечто среднее между вздохом и кряхтеньем. Окно кухни запотело. Можно ли детям мятный чай? Я подумала, что он будет полезен для ее желудка и нервов; к тому же я взяла бутылочку, но забыла смесь. Вылив в раковину свернувшееся старое молоко, я вымыла бутылку и наполовину наполнила ее кипящей водой, а наполовину – холодной из-под крана. Затем бросила в воду чайный пакетик и прикрутила соску. Попробовав чай, малышка удивленно сморщила нос, но голодный рот без капризов ухватил пластик. Нас окутал пар из кипящего чайника. Во влажном воздухе мох еще сильнее отливал изумрудом.
Я приставила бутылочку к краю корзины, чтобы малышка могла пить и без моей помощи, а сама налила в кастрюлю воды и зажгла вторую конфорку. Мне хотелось, чтобы мох не засыхал как можно дольше. Малышка пила чай, а башня тем временем наполнилась горячими клубами пара. Я отнесла колыбель наверх и поставила ее на кровать Гранта. Пока я взбиралась по лестнице, малышка уснула глубоким сном, который заставил меня занервничать и засомневаться, стоило ли давать ей чай. Опустив корзину в центре поролонового матраса, я легла рядом и склонилась над ней, пока не почувствовала ее быстрое дыхание на своей верхней губе. Мы почти касались друг друга носами, выдыхая одновременно.
Так я и сидела, пока солнце не поднялось в зенит, возвещая неминуемое возвращение Гранта. Я закрыла глаза и поднялась. Малышка принялась разевать рот и захныкала, как раньше, когда я отнимала у нее сосок. Я вспомнила об этом, и у меня заныла грудь. Оторвав маленький кусочек мха, я провела им по ее щеке, подбородку и вложила в складку, которая однажды, когда она научится держать головку, станет ее шеей. Мох задвигался в такт ее сердцебиению.
Оставив ее там, я спустилась вниз. Вода на плите почти выкипела. Я наполнила кастрюлю, поставила ее на огонь и тихо вышла на улицу.
Машина подпрыгивала на ухабах проселочной дороги. Я ехала к шоссе, не оглядываясь. Тупая боль, местонахождение которой поначалу определить было трудно, постепенно сконцентрировалась в левой груди. Стоило прикоснуться к соску, как кожу груди и позвоночник пронизывала боль. Я покрылась испариной. Окна были опущены, и я включила кондиционер, но жар не спадал. Глянув в зеркало заднего вида, я увидела пустое сиденье, где лежал ребенок. Сейчас там не было ничего, кроме тонкой полоски грязи и единственной нити зеленого мха, тонкой, как волос.
Я включила радио и переключала станции, пока не услышала оглушительный пульсирующий рев: одни ударные и бессвязные крики. Я сразу вспомнила группу Натальи. Я поехала быстрее, пролетела мост и развязку, не останавливаясь на желтый и красный. Мне нужно было скорее попасть в голубую комнату. Там я лягу, закрою глаза и усну, и выйду только через неделю, а может, и никогда.
С визгом притормозив у дома, я уперлась бампером в машину Натальи. Багажник был открыт. На тротуаре лежали коробки и чемоданы. Трудно было понять, приехала она или уезжает. Я тихо вышла из машины, надеясь, что удастся проскользнуть в голубую комнату и запереться изнутри на все замки, пока Наталья меня не заметила.
На цыпочках я подошла к лестнице и чуть не столкнулась с Натальей на первой ступени. Она не отошла в сторону. Я подняла голову и по ее лицу поняла, что мой жар – не просто ощущение, я еще и выгляжу больной.
– Ты в порядке? – спросила она. Я кивнула и попыталась обойти ее, но она не пошевелилась. – У тебя лицо краснее моих волос.
Она протянула руку, коснулась моего лба и отдернула ладонь, точно ошпарилась. Я оттолкнула ее и побежала вверх по лестнице, но на верхней ступеньке поскользнулась и упала. Встать я даже не попыталась; поползла дальше на четвереньках. Наталья пошла за мной. Рухнув на пол голубой комнаты, я закрыла за собой дверь.
Наталья постучала.
– Мне нужно ехать, – прошептала она испуганно. – Гастроли продлили, и я вернусь не раньше чем через полгода. Я вернулась, чтобы забрать вещи и сказать, чтобы жила в моей комнате, если хочешь.
Я промолчала.
– Мне уже очень нужно уходить, – сказала она.
– Так иди, – выдавила я.
Что-то громко ударилось об дверь – скорее всего, Наталья пнула ее ногой.
– Но я не хочу вернуться через полгода и найти тут твой гниющий труп, – проговорила она и снова пнула дверь. Потом я услышала, как она побежала по лестнице, как хлопнула дверь ее машины и мотор завелся со второго раза. Она уехала.
Позвонит ли она матери, подумала я? Или в полицию? Я надеялась, что в полицию; лучше уж отправиться в тюрьму, чем увидеть разочарованное лицо мамаши Марты. Тут я вдруг поняла, что Наталья ничего не спросила о ребенке, даже не заметила, что я больше не беременна и не таскаю с собой дышащий сверток. Наверное, решила, что ребенок умер. Что ж, бывает. Мать у нее акушерка, ей ли не знать.
Перевернувшись на бок, я улеглась на перину так, чтобы она поддерживала грудь, которая стала тугой, как резиновый мяч. Тело, казалось, больше мне не принадлежало и тряслось дрожью, которую нельзя было унять. Я мерзла. Надев на себя все кофты, которые у меня были, я накрылась коричневым одеялом. Когда и это меня не согрело, забралась под перину. Так я и лежала, еле дыша, и в теле моем и голове под тяжелой грозовой тучей бушевала ледяная буря. Холод стал черным и окружил меня со всех сторон, и на секунду я обрадовалась, что сон, в который я погружаюсь, будет вечным, станет забвением, из которого я никогда не вернусь.
![Генрих Бёлль - Избранное [ Ирландский дневник; Бильярд в половине десятого; Глазами клоуна; Потерянная честь Катарины Блюм.Рассказы]](/uploads/posts/books/121756/121756.jpg)
