Исаак Дан - Весна
Но сегодня. ”Открой”, – повторяла про себя Аня, и он чуял это. И чуял холодную дрожь, требовавшую от неё немедленно уйти и никогда не возвращаться сюда. Видел скрюченного Спирита, своей позой запрещавшего ему отодвинуть засов. Горел тем огнём, которым горел его Хозяин, умоляя судьбу, чтобы Аня сейчас оказалась рядом с ним.
Джек хотел видеть Аню, прыгать на неё, лизать ей руки, лицо, тереться об неё спиной, лаять радостно, до изнеможения. Но застыл, как камень. Жалко скуля. Неужели и его большое сердце, доселе не знавшее скорбной разделённости людей, говорило ему что-то ещё?
Дикость! Аня знала, он внутри. Он не ответил ни словом. И ей нужен был мужчина, который так глупо прятался от неё? Она зачем-то прижималась к двери, за которой громадный пёс скулил, как дворняга. Чего добиваясь? Было ясно, он не желал даже слова сказать, оставляя её, как надоедливую нищенку, за порогом. Аня унижалась. Унижалась бесполезно, зря.
Кто-то завозился с замком. В той квартире, в торце, в которую Аню к несчастью когда-то привели Леночка и Олег.
Только людей оттуда не хватало. Венички или Вали. Кого-то ещё. Их расспросов. Их взглядов. Их недоуменья. Аня вжалась в проём закрытой двери. Что за глупость? Бежать. Скорее скрыться. Никогда не возвращаться сюда.
Никогда. Это слово понеслось впереди Аниных глаз к лифтам. Тяжело нависло над лестницей. Уйти отсюда, от самого порога. Опять уйти. Уйти навсегда. Уйти и остаться там. Чтобы скрыться от взоров людей, которые ничего для неё не значили. Чтобы жить среди слов и вещей, которые уже потеряли для неё значенье.
“Джек, открой”, – сказала Аня громко, – “Ты слышишь меня, открой мне”. ”Пусти меня, я хочу тебя видеть”, – сказала Аня без слов, – “Я нужна тебе. Я так хочу быть тебе нужной”. Откуда у неё взялось столько силы?
Может, даже эта сила была не властной? Прошло меньше секунды – как это долго, когда нет дыханья, и сердце не бьётся – прежде чем скрип засова выдал его движенье вбок.
Обе двери раскрылись одновременно. Шагая вперёд, как в самый первый раз отрешённо, будто в иное пространство, Аня не думала, чей взгляд проводил её.
На ходу проведя рукой по макушке Джека, она вошла в комнату. Он был в кресле. Руки бессильно опустились вниз, голова была склонена, он дрожал. Потом поднял на Аню глаза. Не холодные, живые и полные боли. И тронутые надеждой.
“Прости, это сны. Они душат меня, как наркотик”, – удалось ему вымолвить.
Аня охватила руками его напряжённую голову. Прижала к себе. В ней было столько нежности. Она всё поняла.
**************
Они уходили. За окнами неторопливо плыл, плескался, шумел, шагал, стучал и шаркал день. Воробьиные песни вплетались в его неспешный говор. Снизу, как из глубокого колодца, доносились голоса детей. Небо в окне с навсегда распахнутой плотной шторой было прозрачно-голубым.
Комната, непривычно залитая светом, казалась опустевшей, голой, в миг потерявшей свое мрачное очарование. Аня лёгким прикосновением остановила Джека, который тёрся возле её ног, и торопливо надевала на него ошейник. Спирит замер с сумкой на плече, рассеянно переводил глаза с неба в окне на осиротевшие стены своего жилища.
Они уходили.
Скарб Спирита, к его удивлению занявший два огромных баула, вязальная машина, кресло и цветок уже переместились в квартиру Милы, Кирилл перевёз их на машине. Аня и Спирит пришли за Джеком, который ни за что не дал запихнуть себя в узкий салон автомобиля и когтями продырявил дорогую обивку на задних креслах. В логове осталось несколько забытых мелочей, теперь обнаруженных и заключенных в сумку.
Джек был, наконец, в ошейнике. Аня настороженно перехватила блуждающий взгляд Спирита. ”Сейчас”, – улыбнулся он в ответ. Здесь она никогда не чувствовала себя спокойно.
Ему было грустно. Всё не хотелось уходить.
Она терпеливо ждала. Он смотрел на низкую тахту, на полки с книгами, на разящее пустотой пространство, место, где прежде всегда стояло кресло, а теперь зиял уродливый корпус батареи. Смотрел – и испуганно прятался в безоблачном небе.
Длить это было ни к чему. Спирит круто повернулся к двери.
Они выбрались за порог. Но и там не исчезла грусть. Аня мягко охватила его руку своими. Нежно сжала. Спирит благодарно целовал её в губы. В шею. В обнажённые ямочки над ключицами. Джек, постукивая по плитке, перемерял пространство, то и дело возвращаясь от лифтов к ним.
Когда они поехали вниз, он вдруг заскулил, стал кидаться на дверцы кабины. Спирит резко осадил его. А когда лифт раскрылся, Джек не захотел выйти первым, уселся на грязный пол. Спирит, увлекая за собой Аню, уверенно тронулся вперёд. Пёс не сдвинулся с места. Снаружи Спирит просто предоставил бы ему догонять, когда вдоволь насидится, но сейчас собаку могло захлопнуть. Спирит с досадой поставил ногу у дверцы. ”Пошёл”. ”Выходи”. Пёс сидел, вздрагивая от каждого слова. Направил свою востроносую морду в угол. Спирит схватился за ошейник. Тот упирался, рыча. И, когда Аня мягко отняла руку Спирита, завыл.
Протяжно и громко. Как воют волки в полярной ночи. Холодной, безжалостной, оледенелой ночи. Джек плакал о своей невыразимой тоске. Он чуял, что уходит из мест, с которыми сросся. Чуял, что-то ещё, от чего ему впервые в жизни было страшно. Это было такое щемящее, неведомое прежде чувство.
Аня гладила его и целовала в морду. Заглянула в его глаза. Большие и грустные. Полные какого-то скорбного, умудрённого знания. Вдруг едва не заплакала. Ей стало страшно. За него. За них. Но Джек уже наклонил свою голову, отдал её в Анины руки. ”Пойдём Джек, пойдём, милый”, – шептала она. Джек поднялся и вышел.
Ещё во дворе, он чувствовал себя не очень уверенно. Но затем стал спокойно трусить вокруг них, забегая всё дальше и дальше, сосредоточенно исследуя землю деловито посапывающим носом. Аня и Спирит переглянулись с улыбкой и обнялись. Джек, с тех пор, как его крохотным щенком привезли к Спириту, никогда не ездил на метро, к тому же в Москве это запрещалось, и они решили идти пешком. И кругами, чтобы миновать перегруженные машинами магистрали. Лишь договорились садиться в любой подходящий автобус, если он – всё-таки они шли днём – окажется почти пуст. Но им было хорошо и идти. Обнявшись.
Они уходили. Мимо заброшенной песочницы за кустарником. Вдоль однообразных зданий. Через проспект. Потом дворами. По тротуарам наклонных шоссе.
Город был поразительно тих. Его редкие шумы казались робкими. На улицах было мало людей. Ничто не омрачало их путь.
Лёгкий ветерок струился им навстречу. Он странным образом пьянил и заставлял их сердца биться. Он нёс с собой чудное, переполненное десятками ароматов благоухание. Запах цветений, первых, молодых, опьяняющих. Множеств цветений, источающих тонкое дуновение истомы и неги. Надежд и стремлений. Силы. Свободы. Желания. Аромат хрупких цветов, в эту пору столь могущественных, что могли подавить вонь и миазмы города. Он, казалось, вёл за собой Аню и Спирита. Этот запах уходящей Весны.
*************
Я не могу больше так! Ты опять молчишь? Теперь ты молчишь всегда. Будто тебе давно нечего сказать мне. Будто я недостойна твоих слов.
Но я больше так не могу! Ты стал совсем неживым. Ко всему равнодушным. Тебя не трогает ничего. Даже сны, о которых ты позабыл. Как будто.
Я могу смириться с тем, что тебе безразличен текущий кран. Замок, который заедает. Неприятно, но пусть. Пусть неприятно, что тебя коробит – как не старайся скрыть – когда мы покупаем мне что-то на твой взгляд чересчур дорогое и не столь необходимое. Ведь я не могу голодать, когда нет денег, не понимаю, как можно сидеть и ждать вожделённых крох за труды, когда в доме нечего есть.
Но, пускай. Я могу, давно пробую тебя понять. Научиться. Такому терпению. Нищете.
Было б во имя чего.
Но тебя не трогаю я. Ты смотришь на меня, как будто сквозь. Если вообще посмотришь. Теперь отодвигаешься ночью к стене, если я коснусь тебя. А когда я говорю, ты, кажется, вот-вот заткнёшь уши. Ты хочешь, чтоб я не мешала. Сидеть. Уставиться в стенку. Ничего не видеть. Не делать ни шага.
Ты проводишь дома целые дни. Тебя злит, что приходиться много вязать, а потом бегать, искать за это какую-то выручку. Но когда ты не занят этим, ты просто сидишь. Последние дни не делаешь даже гимнастику.
Я знаю, тебе тяжело. Я знаю, в чём-то я виновата. Но тебя невозможно растормошить. Я вижу, что я не нужна тебе. Мне страшно – ты смотришь сквозь – я чувствую себя пустотой. Чувствую, что меня нет.
Для тебя никого нет. Что с тобой? До чего ты дошёл?
Когда Джека, твоего любимого Джека раздавила машина, ты даже не пошёл взглянуть, вдруг он жив. Макс тащил его, всего окровавленного, перерубленного, Макс закапывал его. А ты сидел, как истукан, когда мы уходили его хоронить. А когда мы вернулись – я не знаю, что со мной творилось тогда – ты спокойно варил себе кофе. Деревянной палочкой помешивал в джезве. И ни разу не спросил потом, куда я убежала тогда, где провела ночь, с кем. Как ни в чём не бывало, встретил меня утром. Тебя всё устраивает, всё на свете.
