Ана Матуте - Первые воспоминания. Рассказы
— Послушай, Лусиано, — сказал лесничий. — Займи девочку, покажи ей своих птиц… А я пойду в усадьбу, расскажу, что случилось. Она повредила ногу.
Лусиано смотрел на меня как-то непонятно… Может быть, я ему не нравилась? Такие спокойные были у него глаза, просто страшно.
— Хорошо, — ответил он, — вынеси ее.
Лесничий взял меня на руки и вынес из дома. Лусиано шел впереди, припадая на одну ногу. Когда мы ступили на траву, солнце вдруг осветило голову Лусиано, красную землю тропинки, жгучие цветы арсаду, посаженные у ее края…
— Смотрите, смотрите, расцвел арсаду, — закричала я, мне ни с того ни с сего стало весело. — Значит, скоро быть холодам.
— Правильно, — подтвердил лесничий, — расцвел арсаду, значит, быть холодам. Кто тебе так хорошо объяснил?
— Служанки, — ответила я.
Лусиано поднял голову. Сидя на руках его отца, я увидела глаза, полные солнца, и протянула ему руку.
— Помоги мне сойти, — попросила я.
Он заботливо помог мне спуститься. Слабый ветерок гулял между деревьев, жалуясь на что-то.
— Сидите здесь, птицы, — сказал лесничий. — И ждите, когда я вернусь из усадьбы.
Он снова пошел в дом, и я посмотрела ему вслед. Рядом со мной Лусиано искал что-то в траве.
— Лусиано, почему он сказал «птицы»?
— Мы — птицы, — ответил мальчик, не глядя. Волосы падали ему на лицо, и я не видела, как он это произнес.
Потом он встал и подошел к дереву. Кажется, к дубу, но я не уверена. К стволу была прислонена длинная деревянная лестница, а повыше, в самих ветвях, укреплена другая, веревочная, она вздрагивала от ветра. Что-то странное было во всем этом, до того странное, что для этого не было слов, это не умещалось в голове. Что-то таинственное, словно волшебное, оно притягивало, завораживало. Завораживал и красный осенний свет в ветвях… И еще: как только Лусиано коснулся лестницы, дерево заволновалось, залепетало, заговорило, будто позвало всеми своими листьями, этот зов вошел в меня и взял за душу.
— Лусиано, — закричала я, — Лусиано, что это?
Лусиано повернул голову, посмотрел серьезно и, мне показалось, презрительно.
— Это — птицы, — сказал он. И стал взбираться по лестнице, странно легко, несмотря на короткую ногу. Наверху, каким-то птичьим движением, он уцепился за ветку и повис. Там, на дереве, он тоже двигался странно, будто не перелезал, а перелетал, перескакивал с ветки на ветку, посвистывая, и посвист этот был похож не на мелодию, а на резкий, прерывистый, звучный крик или щебет, и птицы его понимали. Я видела, как они облепили ему плечи, руки, уселись на голову. Простые неяркие птички крыш и дорог, как они были красивы здесь, в алом сентябрьском солнце, крича что-то, мне не понятное! Лусиано, подняв голову к небу, посвистывал. Он висел на веревочной лестнице и медленно раскачивался, а серые и желтые птицы на его плечах звенели крыльями…
— Возьми, поешь немного, — услышала я голос лесничего и чуть не подскочила. Он положил на траву кусок темного хлеба и горсть орехов.
Потом ушел. Лусиано все еще раскачивался. И волосы его, длинные, тонкие, гладкие как золотой дождь, раскачивались в лад.
— Лусиано, — позвала я. И странная, светлая тоска нашла на меня. — Лусиано!
Он не слышал или не хотел слышать. Птицы пели, все вокруг сияло: трава, небо, земля и ядовитый цветок арсаду, — упаси боже взять его в рот. И надо всем этим сверкало дерево, а на нем Лусиано и его золотые птицы… Вдруг Лусиано замер, птицы смолкли, и тогда свет вокруг померк.
— Они твои? — спросила я, еще не придя в себя.
— Да, — ответил он. — Мои… Конечно, а как же!
— Как ты их научил?
— Не знаю, — сказал он, скользя вниз по веревкам. С веток перешел на ствол и оттуда, по деревянной лестнице, спустился на землю.
— Поди сюда, — попросила я, — расскажи про это!
Лусиано неторопливо подошел. Только увидев, как он идет по траве, я вспомнила, что у него одна нога короче другой. Если забыть про ногу, он был прекраснее всех на свете.
— О чем тут рассказывать, — сказал он. — Сама видишь — это птицы.
— Почему ты сказал, что мы тоже птицы?
Лусиано сел рядом со мной. Он гладил траву как-то странно, будто и ласкал и мял ее.
— Потому что мы — птицы, — повторил он, отвернувшись. Лицо его разгоралось. — Мы — птицы… И мама моя была птицей. Поэтому я сказал: все мы птицы. Правда, плохие птицы, знаешь… Но мы — птицы, а то кто же? Птицы ведь, когда им плохо, возвращаются домой, как и мы. Но уже не прежние, не те…
Я не понимала, о чем он говорит, но готова была слушать его без конца.
— А я?
Он тихо посмотрел на меня. И я отвела глаза от его круглых, спокойных, полных света зрачков.
— И ты, — ответил он, — все.
Лусиано встал и пошел в дом. Немного погодя он вернулся с большой растрепанной книжкой. В книге были цветные картинки, изображавшие породы птиц. Он не спеша листал ее передо мной.
— Это птица холодов… эта — пшеничного поля… вот птица — бродяга, вот птица бурь…
Он рассказывал долго. Я слушала странную историю о птице-убийце, и еще одну — о кладбищенской птице. О птице ночи и о птице полдня. Лусиано все про них знал или выдумывал тут же: таких историй я нигде не читала.
— А читать ты умеешь? — спросила я.
— Вот еще! — ответил он.
Когда Лусиано захлопнул книгу, я увидела на тропинке между деревьев Лоренсо, старшего арендатора дедушки, и у меня испортилось настроение. Он вел в поводу Матео, нашу старую лошадь. Лесничий с ружьем через плечо шагал позади, глядя в землю.
Лоренсо посадил меня на лошадь и, не переставая мне выговаривать, повез, будто я была узел или тюк. В дороге я почувствовала жар, жажду и тоску. Я смотрела вверх, небо бледнело, земля пахла по-осеннему. Я приехала домой совсем больная, и это спасло меня от наказания.
Некоторое время я болела. А когда поднялась, уже стало холодно. Осень кончалась.
В первый день, как только я встала на ноги, мы пошли погулять с Мартой, нашей кухаркой, я ее очень любила. Она вела меня за руку по засеянным полям и рассказывала о семенах, поливке, урожаях. Моей руке было хорошо в ее руке, большой и шершавой, утреннее нежаркое солнце гладило лоб. Марта вдруг показала пальцем:
— Посмотри, посмотри! Мошенники, бродяги, вот я вас!
Между борозд стояло пугало, но воробьи, не обращая на него внимания, выклевывали семена из земли. Марта стала пугать их камнями. Я побежала за ней, но внезапно, как вкопанная, остановилась перед пугалом.
— Марта, откуда ты взяла это? — спросила я. И страх, большой, точно ночь, накрыл меня с головой. Марта взглянула исподлобья и ответила своим всегдашним вопросом:
— Зачем тебе?
Губы у меня задрожали.
— Это вещи Лусиано, сына лесничего!
Марта сникла, опустив глаза. Камень выпал из ее рук и покатился, подпрыгивая. Птицы мигом слетелись снова, облепили чучело, сели на руки, распятые крестом, расположились на голове, в золотых волосах из пакли, блестевших на солнце, как маис.
— Что ж, — проговорила она, — раз ты догадалась… Боже милостивый, поди скрой что-нибудь от детей! Да, это одежда Лусиано. Лоренсо купил у лесничего, тому было тяжело смотреть на нее.
— Почему? — спросила я, а сердце уже знало.
— Ах, ласточка моя! — сказала Марта. — Вот так все и живем… Лусиано упал с дерева и разбил голову о землю, об эту самую горькую землю, что дал нам господь.
Перевод Л. АрхиповойИз книги «Река»
Моим родителям
«Через одиннадцать лет…»
Через одиннадцать лет я вернулась в Мансилью-де-ла-Сьерра, туда, где прошло мое детство. Старую деревню затопили, и белые, слишком новые дома удивленно светились во влажной осенней зелени.
Когда спустя столько лет возвращаешься туда, где прошло детство, оживают и всплывают в памяти смутные, казалось, уже совсем забытые образы, и в них открывается странный, именно сегодня важный и волнующий смысл. Но все потонуло, все потонуло, и все еще живо, скрытое этой темно-зеленой стеклянной гладью, и мне уже не бродить по лесам Агангесии и Омбриуэлас, а я так любила их буки и дубы. Вода скрыла то, что было красивой и ласковой долиной, на краю которой росли серебристые и черные тополя. Но там, на другом берегу, остались деревья — их листья шумели над нами в детстве, в юности. Вода скрыла все — тени домов, каменные ограды, луг, поле, тополиную рощу… Сколько имен, сколько беготни, и все — немо.
Все дети рисуют дома — обыкновенные, прямоугольные: два окна и большой балкон из железных прутьев. Но нельзя понять, что такое этот дом, если ты не жил там в детстве, если не видел той ограды и тех деревьев, если десятилетним не носился по той траве и не падал, усталый и взмокший, в тени под старым орехом. Этого не понять, если ты ни разу не прятался за садовым забором или в тополиной роще, не лазил тайком за кислыми яблоками.
