Теодор Рошак - Киномания
Я отправился на поиски Франни и нашел ее в кабинке перед бассейном — она спала, издавая густой храп. На животе у нее лежал номер «Нешнл инквайрер», а на полу стояли бутылка виски и полупустой стакан. Я наклонился, шепнув ей в ухо: «Франни», а когда она проснулась, быстро увел ее наверх в спальню, которой мы ни разу не пользовались за последние две недели. Вряд ли мне хотелось чего-либо большего, чем, обняв ее покрепче, сообщить ей о Зипе так, чтобы как можно меньше ранить ее. Но Франни легко возбуждалась, и я позволил ее чувствам взять верх, потому что знал — это наша последняя встреча. Она уже не была для меня воскресшим призраком Найланы, а стала просто бедняжкой Франни, одной из малых звездочек Голливуда, давно уже выгоревшей до холодного пепла в темной ночи забвения, которая пожрала немало звезд поярче.
Когда мы закончили, я остался лежать, прижимая ее к себе, пока не услышал вдалеке воя сирены «скорой помощи». Тогда я и сказал о Зипе. Она выслушала мои слова мужественно, как дурное и давно ожидавшееся известие, — просто поникла в моих руках и разразилась тихими слезами. «У него было золотое сердце» — это все, что я от нее услышал.
Раза два за наш последний проведенный вместе месяц, отмеченный относительно дружеским расположением Зипа, я набирался смелости и говорил ему: нужно подумать о том, чтобы когда-нибудь его коллекция оказалась в архиве. Он слабел на глазах, а потому я воздерживался от таких слов, как волеизъявление или завещание, но он прекрасно понимал, о чем я веду речь.
— Не волнуйся, — отвечал он, — Я обо всем позаботился.
— Понятно, — сказал я. Но что было у него в голове? — Отличный архив есть в Калифорнийском университете, — сказал я, — Они бы с удовольствием взяли ваши фильмы.
— Конечно-конечно. А знаешь, кто еще их с удовольствием взял бы? Эти проклятые сироты.
— Правда?
— Уж не сомневайся. Но я им не позволю наложить руки на картины Макса, точно тебе говорю.
— Если вы поместите свою коллекцию в архив, то можете быть уверены…
Зип отбрил меня:
— Я тебе говорю, что обо всем позаботился.
Дальше этого наш разговор — за неделю до его смерти — не зашел. Потом я чувствовал, что должно пройти какое-то время, прежде чем заговорить об этом с Франни. А пока нужно было позаботиться о похоронах Зипа. Франни вроде бы держала все в своих руках. Смерть Зипа не застала ее врасплох — последние лет пятнадцать она наблюдала за ее неуклонным приближением.
На следующий после смерти Зипа день она позвонила и сказала, что устраивает маленькую церемонию в его память и приглашает меня с Клер и Шарки. Я полагал, что мы соберемся в местной похоронной конторе, но она назвала другое место — в пустыне близ Барстоу. «Почему там?» — спросил я. Она сказала, что у Зипа есть клочок земли — там упокоилась его мать, которая влачила свои последние годы в доме Зипа. Он тоже хотел лежать там.
Дорога заняла три часа, а последние пятьдесят миль мы ехали по мохавским грунтовкам{177}. Оказалось, что Зип владел необработанным клочком поросшей кустарником пустыни, помеченным только остатками проволочного забора и табличкой «Частная собственность». Большая часть окружающей территории была обозначена как артиллерийский полигон ВВС. На таких землях люди бросают свои старые машины. В нескольких сотнях ярдов за границей участка, у серых кустиков, стояли несколько сараев и передвижных домиков. Не было заметно, чтобы участок использовался как-то еще — только в качестве места захоронения. Может быть, Зип именно это и имел в виду.
Когда мы добрались, на участке уже стояло несколько машин; одна из них — простой фургон, который, видимо, служил катафалком. На антенне вилась темная траурная ленточка. С десяток человек собрались у холмика земли, на котором стоял дешевый деревянный гроб в окружении цветов. Франни одела обтягивающее черное платье с отливом. Большинство собравшихся были японцами. Среди них я узнал Йоси с двумя его сыновьями — все в черных костюмах на этой жуткой жаре.
Кроме нас, видимо, все уже были в сборе. Франни поздоровалась с нами, а потом какой-то человек выступил с надгробной речью. Потом Клер выяснила, что он был сценаристом средней руки, попал в черный список и вместе с Зипом в пятидесятые годы погрузился в пучину забвения. Зип поддерживал его немного деньгами, пока сам не оказался на мели. Бывший сценарист хрипловатым голосом произнес невыносимо длинную речь, в которой Зип выступал невоспетым героем темного периода охоты за ведьмами, но о его фильмах не прозвучало ни слова. Большую часть сказанного проглотил ветер.
Когда он кончил, Йоси с сыновьями отодвинули всех подальше от могилы. Потом по знаку отца, который, видимо, тут командовал, сыновья вытащили из карманов сигнальные ракеты, подожгли их и подсунули под подставку с гробом. Движения у них были выверенные, словно они готовились к церемонии заранее. Ракеты пошипели немного, а потом вроде бы погасли. Под подставкой появился клуб дыма, а потом откуда ни возьмись со всех сторон — маленькие яркие языки пламени, облизавшие гроб. Он немедленно занялся огнем, так, словно был облит бензином. Мы стали свидетелями кремации. Стоявшая рядом со мной Франни прошептала:
— Так Зип хотел.
Мы стояли с надветренной стороны, но ветер на мгновение переменился, и черный дым окутал Шарки.
— Пленка, — сказал он.
И тут я все понял. Когда цветы опали, я увидел, что вокруг гроба стоят коробки с пленкой. Еще больше коробок находилось под подставкой — из этих уже валил густой черный дым. Я ахнул, и Франни взяла меня за руку:
— Так Зип хотел.
Сердце мое сжалось до размеров маленького холодного камушка. Я вспомнил зловещие слова Зипа: «Я об этом позаботился». Я наклонился и прошептал в ухо Франни:
— Что это за ленты?
Она медленно покачала головой, словно говоря мне: «Не спрашивай».
— Это ленты Касла? — снова спросил я.
Она посмотрела на меня печальными пустыми глазами:
— Так Зип хотел.
Я в отчаянии смотрел на серое ядовитое облако, поднимавшееся над пустыней. Дело всей жизни в клубах дыма уносилось ветром. Теперь все мы знали: коллекция Липски не предназначалась для архивов. Последним своим, исполненным презрения и вызова, деянием Зип использовал касловские фильмы как растопку для костра, на котором сгорят его усталые кости. Я ошарашенно, не в силах произнести ни слова повернулся к Клер. По ней было видно, что она полностью осознает значение происходящего. Но она не выказывала ни малейшей горечи. Я не хотел в это верить, но у нее на лице появилось выражение облегчения. Я запомнил слова, которые она доверила мне словно признание своей вины: «Будь моя воля, я бы его фильмы сожгла дотла».
* * *Несколько недель после похорон Зипа Липски я был безутешен, тем более что Клер нисколько не желала разделять моей безутешности. Она не то чтобы откровенно одобряла этот посмертный вандализм Зипа, но и не порицала его. Не услышал я от нее и слов сочувствия в связи с утратой; а ведь она прекрасно видела, как тяжело я переживал случившееся. Напротив, Клер демонстративно не оставляла у меня ни малейших сомнений: она никогда не проникнется мыслью о том, что погребальный костер Зипа — это огромная потеря для человечества. Что ж, ведь она-то не видела этих фильмов. А свое мнение могла составить лишь по моим непрофессиональным отчетам. И плевать ей было на какого-то там Джонатана Гейтса, считавшего, что погибли творения бессмертного гения. Чего стоили его оценки?
Клер напомнила мне:
— В сорок седьмом году «Юниверсал», чтобы сэкономить на хранении, уничтожила все немые картины в своей фильмотеке. Если уж скорбеть над фильмами, утраченными в этой неразберихе, то можно найти кое-что посущественнее, чем дюжина касловских лент. Голливуд вот уже несколько поколений обходится со своим наследством как с использованными тампонами: не можешь продать, так выкинь.
Я согласился, но возразил:
— Но кому же, как не нам, переживать за это?
— Я гораздо больше переживаю, что Зип уничтожил и свои лучшие работы. Совсем целенькие копии — «Дороги славы», «Принц улиц»; материал, который он отснял с Полем Робсоном. Уж я-то знаю этому цену. Куда как сложнее будет сделать подборку работ Липски.
Эти упрямо-наплевательские слова приводили меня чуть ли не в бешенство — насколько я мог позволить себе это в отношении Клер. Она, казалось, обрекала меня на ужасное одиночество. Потеря фильмов Касла, как и мое представление о них, никого, кроме меня, не волновали. Его картины (или по меньшей мере его поздние утраченные картины) теперь существовали только в моей памяти. Да, были еще Франни и Йоси. Они их тоже видели, но не таким взглядом, как мой, не были настолько вовлечены в просмотр. Это знание теперь принадлежало только мне, а оно влекло за собой и тяжелый груз ответственности. Может быть, я должен сделать что-то, чтобы хоть в малой мере компенсировать эту потерю, прежде чем кадры фильмов изгладятся из моей памяти?
