Айрис Мердок - Школа добродетели
Джесс махнул в сторону стены, к которой был прикреплен какой-то металлический прибор, может быть старый радиатор.
— Я очень хочу тебе помочь, — сказал Эдвард, — привезти тебе все, что ты хочешь.
— Я бы хотел… да…
— Скажи мне, чего ты хочешь.
— Немного…
— Немного чего?
— Немного… баб.
Джесс произнес это, и на его лице появилось лукавое, хитроватое выражение. Он хихикнул.
— Черт возьми! — воскликнул Эдвард.
— Я знаю… я уже не могу… ты можешь… я хотел увидеть тебя… в юности… И еще одно…
— Да
— Ты похож на…
— На кого?
— На… меня…
Эдвард не сразу понял смысл сказанного. Он подавил удивленный вздох.
— Конечно…
— Не возражай. Я хотел… убедиться…
— Как же иначе? — ответил Эдвард. — Ты же мой отец. Перед небесами, перед богами, нет ничего определеннее этого.
— Я в тебе… вижу себя… молодого. Я любил ее… сильно любил…
— Мою мать?
— Да. Она ведь умерла, да?
— Да.
— Я так и думал. Много времени прошло… все смешалось… со мной никто не говорит…
— Я буду с тобой говорить.
— Раньше Илона… говорила… но она не приходит… больше…
— Я ей скажу, чтобы приходила.
— Им все равно.
— Джесс, им не все равно. И мне не все равно. Я тебя люблю.
— О… любовь… я это помню! Но теперь все это вернулось. Я пил… и видел…
— Что видел?
— Видел… Шекспир…
— Видел паука?[50]
— Да. Он всегда… на дне чашки… смотрит на меня. Но пауки — хорошие твари… не убивай… их…
— Не буду.
— И знаешь… я много думаю… и не могу им сказать… это так ужасно… эти твари… не лягушки, другие…
— Жабы…
— Да. Приглядывай за ними. Они особенные. Они забираются по плющу… ко мне… сюда. И эти высокие… высокие растения… деревья. Не позволяй им спиливать их… тополя.
— Хорошо. Я уверен, они и не собираются.
— О… что они могут? Когда они решили, что я… умираю… они ко мне не подходили…
— Я уверен, они…
— Они надеялись, что все… кончится…
— Джесс, ты…
— Они стыдятся… для женщин… я… ну, ты понимаешь… мешок с дерьмом… убрать поскорее. Тогда они приберутся в комнате… откроют окна…
— А море у тебя из окна видно? — спросил Эдвард. — Можно мне посмотреть? Вчера был туман.
— Иди посмотри. И скажи мне. Я забыл.
Эдвард резко поднялся на ноги и подошел к окну. Он увидел море в лучах солнца.
— Что ты видишь?
— Я вижу море! — воскликнул Эдвард. — Его освещает солнце, оно темно-синее и все переливается, как витражное стекло, и оно так близко, а на нем такая красивая яхта с белым парусом и… О, как же я рад! Хочешь посмотреть? Я тебе помогу.
— Нет… не хочу… я увижу… что-нибудь другое. Твои слова… лучше.
Эдвард подошел к кровати и сел. Он взял руку отца с большим перстнем.
— Это тоже тебе… перстень. Ты будешь его носить… когда меня не станет.
— Джесс, мне нравится говорить с тобой. Я хотел рассказать тебе кое-что… но лучше потом…
— Хорошо… как-нибудь…
— Слушай, ты ведь можешь ходить, да? Они сказали, что можешь.
— Иногда… могу… далеко могу уйти.
— Я бы прогулялся с тобой, если ты не против.
— Они меня прикончат.
— Что?
— Отравят меня… я думаю… не беспокойся…
— Ты шутишь! Теперь я с тобой, я буду заботиться о тебе.
— Ты останешься…
— Да-да, останусь.
— Бедный Джесс, ах бедный Джесс…
— Не надо.
— Бедный Джесс, бедное дитя…
— Джесс, прекрати, или я расплачусь! Понимаешь, они вовсе не против тебя, ты заблуждаешься!
Ужасная жалость к искалеченному болезнью чудовищу пронзила Эдварда, но еще сильнее был страх, что отец заметит это чувство.
— Я знаю… что я знаю. Существуют страшные наказания… за преступления против богов… и я тебе когда-нибудь расскажу… они боятся меня… это не… ни…
— Нелепо… ничтожно… низко… непотребно?
— Странно, как слова убегают… теряются… они здесь и их нет… он в черном ящике… скоро и я там буду… я забыл, как он называется…
Джесс начал стягивать с себя пижаму.
Теперь жалость Эдварда была неотличима от страха; может быть, она все время была такой. Он инстинктивно сделал движение, чтобы помешать Джессу раздеваться, но тут же принялся помогать ему вытаскивать слабые руки из рукавов. Перстень зацепился за дыру и увеличил ее.
Вид Джесса изменился, морщины на лице как будто разгладились, уменьшились и напоминали волосяную сеточку, натянутую на молодое лицо — спокойное, безмятежное и просветлевшее. Густые заросли длинных прямых волос, спадавших на грудь и похожих на шерсть животного, были темными, но чуть подернутыми сединой.
— Не беспокойся… оно еще не пришло для меня… время уходить. Оставь меня пока… Эдвард… но возвращайся…
— Да, да…
— Скажи Илоне…
— Что?
— Нет… ничего… она хорошая девочка… скажи ей это. Я хочу, чтобы ты женился на Илоне.
— Она же моя сестра!
— Ах да… конечно… я забыл.
— Откуда он узнал про тополя? — спросила матушка Мэй у Беттины.
Эдвард спустился с башни и обнаружил, что три женщины, словно какой-то мрачный совет, ждут его за завтраком. Даже Илона выглядела торжественно. Однако сегодня утром, проголодавшиеся после вчерашнего, они поглощали отруби, овсянку, картофельные оладьи с соевой заправкой, овсяные гренки и яблоки.
— Он потихоньку подкрадывается и подслушивает, — сказала Беттина.
— Спускается по всем этим лестницам?
— Он умеет подкрадываться, как жаба.
— Он сказал, что жабы заползают по плющу в его комнату.
— Я думаю, он сам спускается и поднимается по плющу!
— Мы тебя просили не ходить к нему, — упрекнула Эдварда матушка Мэй. — Почему ты не можешь подождать?
— Он мой отец.
— Может, он уже никогда не поправится, — сказала Илона. — Так чего ждать?
— А вы и вправду собираетесь спилить эти прекрасные тополя?
— Да, — ответила матушка Мэй.
— Мы должны жить, — сказала Беттина. — Мы должны есть, платить налоги, покупать еду, бензин и…
— Ты себе представляешь, — спросила матушка Мэй, — сколько стоит содержание такого огромного дома, настоящего дворца?
— Да, но неужели нет других способов? Он попросил меня: «Не позволяй им спилить тополя».
— Мы уже слышали.
— Я люблю эти тополя, — сказала Илона. — По-моему, это ужасно — срубать деревья…
— Тебе лучше помолчать, — оборвала ее Беттина. — Тебе не приходится принимать решения!
— Вы мне не позволяете принимать решения!
— Замолчи, Илона!
— Илона, не сердись на нас, — сказала матушка Мэй.
— А картину какую-нибудь нельзя продать? — предложил Эдвард. — Или несколько картин?
— Они не хотят продавать картины, пока он жив, — ответила Илона. — Картины подскочат в цене, когда он умрет.
— Верно, тогда они будут стоить больше, — подтвердила матушка Мэй, — так что продавать их сейчас неразумно. Смешно проявлять чувства к деревьям. Их посадили как раз для того, чтобы они приносили доход.
— Но разве его желание, чтобы они остались, не закрывает вопрос? Он специально просил меня об этом…
— Ты только не думай, — сказала матушка Мэй, — что ты некий особенный посланник или толкователь пожеланий Джесса. Он говорит много чепухи и через секунду все забывает. Ты здесь новичок, чужак. Для тебя внове эта сложная и давняя ситуация. Ты влезаешь в дело, в котором ничего не понимаешь. Это не твоя вина. Но ты должен понять это и подчиниться нам. Ты наш гость.
— Я не могу понять вашего отношения к Джессу.
— Мы ничего не собираемся тебе объяснять! — заявила Беттина.
— Он сказал, что ты к нему не приходишь, — сказал Эдвард Илоне.
— Мы ее не пускаем, — отозвалась Беттина.
— Почему?
— Он вожделеет к ней.
— О господи…
— Я хочу его увидеть, — сказала Илона. — Очень хочу… я пойду к нему с Эдвардом…
— Никуда ты не пойдешь, — ответила Беттина.
— Он совсем беспомощный, — сказал Эдвард, — я не понимаю…
— Он не такой беспомощный, как ты думаешь, — возразила Беттина. — Иногда он прикидывается, чтобы мы потеряли бдительность.
— Вы сказали, что он выходит на улицу, и вы не возражаете, позволяете ему…
— Он может ходить куда угодно.
Илона вытерла слезу.
— Да, он и в самом деле достоин сочувствия, — сказала матушка Мэй, — его переполняет бессильный гнев. У желания покорить мир нет никаких здравых пределов.
— Он был богом и провел нас, когда стал ребенком. Такое трудно простить, — подхватила Беттина. — Он лишился дара речи и стал пленником безмолвия, поэтому он плачет от злости. Столько всего знать и не иметь возможности сказать.
— Поэтому он впадает в сон, похожий на транс, — добавила матушка Мэй. — Это случается, когда он больше не в силах сознавать себя.
