Юрий Морозов - Если бы я не был русским
Эх, женщина! С самого начала ты путалась в ногах так и не вставшего на эти самые ноги героя и, возможно, погубила чудный детективный сюжет, а заодно лишила коллегию народных манипуляторов ответа на вопрос века, ибо всякому ясно, что Серафим не только имярек такой-то, но заложник кое-какого поколения. Однако я крепко сомневаюсь в кровожадности моего героя по многим причинам и одна из них та, что я — не Достоевский, изрядно любивший топоры да ножички, а Серафим — дитя своего половинчатого времени. Не мог убить он никого на свете, я ручаюсь. Просто делал вид, играл в отчаянность. А может, нет?.. Многие убийцы, наверное, так же играли в отчаянных, а потом случайно (случайно ли?) нажимали курок или, желая промахнуться, цепляли ножом сонную артерию на шее любимой и… возможно, тут-то Серафим оказался бы прав? Ведь задрот уже и не задрот, а лидер и вождь, и сумасшедший доктор Мабузе-маньяк, заморочивший целый город, может быть, уже целый народ, и смерть его спасла бы и Лину, и целую вселенную прочих Лин от грядущих ужасов взбесившегося национального самосознания. Вопрос, конечно, тухлый изначально, не стоило его и поднимать, но ведь какой же русский не любит тухлых вопросов и следующего за ним мордобоя. Но, кажется, пора уже, подобно Льву Толстому, вернуться в народ.
По-видимому, не все митингующие испытывали одинаковые чувства к гр. Аверьянову. На пути своего отступления Серафим попал сначала в довольно скромную потасовку между красногалстучниками и лицами, не афишировавшими своих политических склонностей цветом носков или кальсон. Но затем, по мере удаления от центра, сцепившиеся, как в любовном экстазе, люди попадались всё чаще. Назревала битва народов. Но каких? Как думают читатели?
А читатели по неискоренимой русской привычке думают только одно: «А что же милиция? Неужели «Союз» купил её с потрохами?»
Спокойно, граждане. Что милиция! На неё мы соскребаем со своих зарплат, извиняюсь за выражение, с гулькин нос. А вот куда мы не с гулькин и не на нос денежки всаживаем? Поняли? То-то. А то милиция, милиция, как на базаре. Итак, продолжим.
Недалеко убежал горе-террорист Бредовский. Площадь оказалась со всех сторон оцепленной войсками, бронетранспортерами и — о позор российской диктатуры пролетариата! — танками с самыми настоящими орудийными и пулемётными стволами, направленными сами понимаете куда. Недаром некие, всё знающие люди давно до митинга поговаривали, что к Питеру по шоссейным и железным дорогам движется военная техника и кое-какие воинские соединения. Не поверил народ знающим людям, а теперь вот нюхай «черёмуху» да получай дубинками и, хорошо, если резиновыми, пулями по головам.
С пистолетом, позабытым в судорожно сжатом кулаке, Серафима прибило толпой к цепи марсиан без лиц, в масках и невиданных шлемах, а также со щитами древних легионеров, уже приступивших к делу защиты диктатуры пролетариата путём избиения этого самого очумевшего пролетариата. Серафим слышал крики мужские и женские, а некоторые как будто детские. Работая локтями, он желал теперь всосаться в толпу, но внезапно его отбросило ею прямо на марсиан. Один из них, широко замахиваясь, бил какой-то странной дубинкой закрывающуюся от него руками молодую женщину, почему-то всю в крови. Наконец, женщина упала, солдат перешагнул через неё, опустив дубинку, и тут Серафим разглядел, что была то не дубинка, а маленькая лопатка, блестевшая на солнце, как бритва. Марсианин с бритвой двинулся к Серафиму, и тот вдруг, о позор на головы желябовых и гриневицких, выронив ставший чудовищно тяжёлым пистолет, нырнул в толпу и, извиваясь ужом буквально между ног, едва дыша от сгустившегося запаха «черёмухи», утёк от страшного марсианина, а потом подхваченный потоком поддёвочников и красногалстучников был вынесен сквозь пробитую ими цепь солдат в спасительную подворотню.
Я отказываюсь комментировать поступки гр. С. Бредовского, так как у меня, несмотря на врождённый (с 30 лет) пацифизм, что-то застреляло в левом виске и, кажется, кровь бросилась куда-то ещё. Пусть этот молодой человек сам за себя поговорит, а я немного полежу.
Живописна невская перспектива от Литейного до Большеохтинского моста. На правом берегу, хотя и опутанная колючей проволокой и вся зарешеченная, но по-прежнему, как и до революции, уютная тюрьма «Кресты». Рядом немного смертельные, но величественные корпуса областной спец. больницы, плавно переходящие в марширующую шеренгу бесчисленных заводов, слегка заплесневелых от вечного рабочего похмелья. Напротив «Крестов» через Неву гордо высится административное здание, называемое «Большим Домом». До февраля 17-го тут свил осиное гнездо Окружной суд, подобно Бастилии разметённый взбунтовавшимся народом в пыль и прах. В застенках тюрьмы Окружного суда, ныне внутренней тюрьмы Большого Дома, в своё время томился В. Ульянов. Дальше по набережной какая-то разруха, тупики, заборы, пляж напротив окон сумасшедшего дома и, наконец, выпотрошенное тело бывшего Смольного монастыря. Живописна невская перспектива от Литейного до Большеохтинского моста[7].
Сиял великолепнолунный весенний вечер. Я шёл потихоньку по набережной, как заслуженный пенсионер на отдыхе, добросовестно выполнивший многочисленные и дурацкие обряды «достойно» прожитой жизни, вырастивший два поколения неблагодарных и злых потомков, и вот теперь не знающий, что нужно от меня ещё и этому вечеру, и этой набережной, и всему, что ощущается, видится, слышится и обоняется. Вековая усталость, грызшая мои кости и нервы все последние месяцы, их перегрызла где-то у корня и, смешно сказать, обидой на судьбу, судьбу несостоявшегося убийцы.
Я размышлял, кого полезнее убрать с этого света: Аверьянова или парочку марсиан, но кого-то надо было обязательно, иначе что же дальше? Опять тщательно сберегать эту нелепую комбинацию молекул воды, атомов солей и кислот, хранящую то ли в голове, то ли в животе, то ли ещё где-то страх, превышающий всё мыслимое и немыслимое на свете, а заодно и такие пустяки, как благородство мышления, чувство собственного достоинства, умоляющие взгляды убиваемых лопатами женщин, любовь (что-то там сталось с Линой? Может задрот Аверьянов, в отличие от поэтов, сумел защитить и жену и чувство собственного достоинства). Но пусть даже ты не смог убить кого-то из мерзавцев, потому что всё равно любое убийство — это нисхождение в ад, но почему было не бросить пистолет и не встать на пути марсиан или не попытаться защитить женщину. Побоялся лопат? О, скользкая жаба российских подвалов! Не ты ли вместе с остальными сотворил эту подвальную вселенную и не ты ли вакуумом своей души всосал в неё жаб в красных галстуках и чёрных пиджаках?
Эти и подобные им ничтожные мысли вяло жевал скомпрометированный мозг, а тем временем я давно уже шёл по Литейному мосту. Немыслимо далеко внизу посверкивала лунными брызгами таинственная и могучая река. «Вот где учиться летать», — подумалось мне, и эта шальная мысль перекинула ноги мои через перила. Я не мог больше ходить по земле, не мог ощущать себя жабой. Я сидел на перилах лицом к реке и безразлично смотрел в воду. Фантастическая никчёмность души и тела не покидала меня и звала в полёт. Но я медлил, не понимая почему. Я силился вспомнить что-то важное, основополагающее в моей жизни, а в голове медленно проплывали губы «сестры», чёрные разводы колготок Аделаиды, обложка книги С. Бредовского. Я решил сосредоточиться и думать о Боге. Но Бог оставался всего лишь словом, и оно силилось прилепиться к другим словам, образуя какие-то дурацкие фразы, вроде «дай-то Бог», «Бога ради» и т. п. К счастью, это мучение прекратили торопливые шаги бегущего человека и угрожающий крик, раздавшийся уже неподалёку. Тогда судорожным толчком рук и ног, как будто бы и не моих вовсе, я отбросил своё ничего не весившее тело далеко от перил и, широко раскинув за спиной могучие крылья свободы, полетел. Мне казалось, что я лечу прямо к звёздам. Полёт всё ускорялся, ветер свистел в ушах, и я увидел, что вот-вот я врежусь прямо в луну. Я хотел обогнуть её справа и пошевелил для этого левым крылом, но страшная сила вдруг расплющила меня прямо по светлому золоту ночного светила, мелькнули искры брызнувших звёзд, и ледяной холод мирового пространства пронзил моё вновь обретшее плоть тело. Я закричал, забил руками и ногами, но рот залепила, разрывая его, холодная и жестокая лапа, а руки и ноги с трудом шевелились тоже в чьих-то ледяных и мерзких объятиях. Я отчаянно извивался телом, в глазах побежали зелёные и жёлтые пятна, и сквозь них я вдруг разглядел ту, с которой попрощался через кулак с зажатым в нём длинноствольным пистолетом, ту, что, казалось, умерла для меня трижды, но чьё имя, глаза и тело, дававшие приют моему одиночеству, не могла из меня выклизмить даже смерть. «Прощай, Лина», — чавкнул я из последних сил, и вдруг голова моя вновь вынырнула под знакомыми звёздами и живого и невредимого меня преспокойно несло на себе резиновое тело реки. Где-то вдали раздавались свистки и крики. Я вновь погрузился с головой и, изрыгая изо рта липкую, пахнущую бензином воду, вспомнил, что я же умею плавать. Тогда не барахтаясь и не плеща на поверхности руками и ногами, тихим брассом я поплыл к чернеющему вдали берегу, покорно сознавая, что от никчёмности моей мне нет убежища даже в смерти. Позади, метрах в 10 от меня, над водой пронёсся смерч грохочущего воздуха и света, и ринувшаяся вслед за ними волна жадно измяла меня в своих ледяных лапах вновь. Я понял, что ещё раз избежал смерти, на этот раз от рассечения на части лезвиями подводных крыльев скоростного теплохода. Сколько смертей в один-единственный день миновал я для какой-то ещё одной в будущем. О, прекрасное будущее, с всего одной смертью. Я плыл к нему почти что со слезами умиротворения на глазах, и одно за другим медленно смывались из памяти водами реки забвения события, переживания, человеческие имена и лица тех, кого я, быть может, любил.
