Александр Кабаков - Камера хранения. Мещанская книга
«Варенки»… Пожалуй, они были еще комичней шелка.
К тому же вся эта красота укладывалась в силуэт, уродующий любую, и самую атлетическую, и самую женственную, фигуру.
Перестроечные штаны справедливо назывались «бананами», а куртки – «пузырями». Красные и зеленые пиджаки, сшитые, на трезвый взгляд, из бракованных шерстяных одеял, не назывались никак, но следовали той же тенденции – сползали с плечей. Черные одеяльные пальто сползали с пиджаков и почти достигали в этом сползании асфальта. Между полами бескрайних пальто и родной землей оставался пробел, в котором были видны скошенные ковбойские каблуки или – по-домашнему – клеенчатые как бы кроссовки с подмятыми задниками. Из кармана пальто торчала антенна тяжелого, как жизнь владельца, радиотелефона, предшественника первых бандитских «мобил».
И поверх всего этого дворового карнавала,
поверх пистолетной стрельбы в подъездах и автоматных очередей, прошивающих насквозь «шестисотые»,
поверх трехцветных демократов и красно-коричневых всех остальных,
поверх многажды воспетой и проклятой
нашей и вашей свободы
гремела ламбада!
Гремела ламбада
Помните ламбаду?
Заводная такая была музычка. Соответствующая политическому моменту – веселая, немного отчаянная, слегка безумная…
И люди в широких – все тот же силуэт «банан» или «пузырь» – спортивных костюмах с тремя косо напечатанными лампасами танцевали ламбаду в коридоре спального вагона, поезд № 1 Москва – Ленинград отправляется в 23 часа 59 минут… Не то что сам видел – сам принимал участие в танце победителей. Тра-ля-ля-ля-ля!..
Ламбада, спортивные костюмы, широкие пиджаки цвета пролетарского знамени, пальто покроя рясы, златая цепь в палец толщиной – причем не только на очевидных разбойниках! – и слово «тусовка», тогда впервые прозвучавшее по радио… Последняя – хотелось бы надеяться! – русская революция демонстрировала чрезвычайно дурной вкус. В паспортах были открытые визы во все стороны света, но родная слобода не отпускала на свободу.
Дамы красились так, что их принадлежность ночной профессии становилась несомненной, а степень доктора филологии – сомнительной. Детская длина юбок и гренадерская ширина плеч (полуметровые подплечники считались модными) складывались на Тверской в образ уличной королевы, который не разрушало даже культурное выражение лица. Первые иностранные гонорары за лекции на славистских кафедрах позволяли к следующей поездке купить в маленьком меховом магазинчике, прятавшемся в пристройке к гостинице «Националь» (снесена), греческую шубу из красиво постриженной серебристой лисы. Сплошь «зеленые» студенты-слависты смотрели на русскую мадам профессор с недоумением: разве можно позволять себе такую буржуазность, да еще истреблять животных?! Но ученые русские дамы истолковывали взгляды неверно…
…А ламбада гремела, накатывала последняя, покрывающая все волна, континент скрывался в темной бездне, и всплывали останки утонувшей цивилизации.
Метафора с утонувшей цивилизацией, советской Атлантидой безумно надоела, но что делать – она точна.
Вечная тебе память, родной совок.
Туда тебе и дорога.
Простите, если что не так
На этом и кончаются мои воспоминания о потерянных навсегда вещах.
Мелькнули и исчезли годы, и предметы, недолго повертевшись перед глазами, исчезли тоже.
Кто-то соберет другую коллекцию, я собрал то, что собрал, – претензии не ко мне, а к памяти, она делает свой выбор.
Моя камера хранения переполнена, нет мест, господа.
Нет мест.
