Генрих Бёлль - Дом без хозяина
Вспомни, вспомни – Авессалом Биллиг, растоптанный сапогами на цементном полу. Рай, который никогда не вернется, его убили, пристрелили во имя подчинения приказу, принесли в жертву принципу, авторитету командира. Но Рай не приходит – память молчит. Былая ненависть не возвращается, и лишь зевота сводит рот. Снова легла на ее плечо рука Гезелера, опять она сказала так же спокойно: «Уберите руку!» – и он опять убрал руку. И это он называл «жить по-человечески»? Потискать женщину в машине, потом поцеловать ее на лесной опушке… А из ветвей смотрит на влюбленную парочку пугливая лань, смотрит и словно посмеивается. Смеющаяся лань – находка оператора!
– Оставьте! – сказала она. – И не пытайтесь больше. Это скучно. Расскажите лучше, на каких фронтах вы воевали?
– Не люблю вспоминать об этом. Стараюсь забыть, и это мне удается. Что было, то прошло.
– Но на каких фронтах вы были, это вы, надеюсь, помните?
– Почти на всех. На Восточном, на Западном, на Южном. Только на Северном не довелось побывать. Под конец войны я был в армии Эрвина.
– В какой армии? У кого? – переспросила она.
– У Эрвина Роммеля. Разве вам не знакомо это имя.
– Имена генералов, признаться, меня никогда не интересовали.
– Ну почему вы такая злючка?
– Злючка? Вы словно с девочкой говорите: злая девчонка-упрямица не подает тете ручку – в угол ее! Впрочем, вы, может быть, не знаете, что мой муж погиб на фронте?
– Знаю, – сказал он, – патер Виллиброрд мне рассказывал. Да и кто этого не знает. Простите меня.
– Что мне вам прощать? Что моего мужа пристрелили? Шлепнули, и точка! Перерезали ленту кинофильма, которому суждено было воплотиться в жизнь, он остался несбыточной мечтой, обрывки ленты валяются где-то в архиве. Попробуй-ка склей их! После всего этого не так уж важно помнить имена генералов.
Гезелер долго молчал. Почтительное молчание! Наблюдая за ним сбоку, она поняла, что он думает о войне: вспоминает суровые годы лишений, фронтовое товарищество, Эрвина.
– Как называется ваш доклад?
– Мой доклад? «Перспективы развития современной лирики».
– Вы будете говорить о моем муже?
– Конечно! – ответил он. – В наши дни нельзя говорить о лирике, не говоря о вашем муже!
– Мой муж был убит под Калиновкой, – сказала она и, посмотрев на него с удивлением и разочарованием, обнаружила, что не испытывает ни малейшего волнения. Ни один мускул не дрогнул и в его лице.
– Да, я знаю, – сказал он. – Странно, ведь я тоже был в этих местах. Летом тысяча девятьсот сорок второго года я воевал на Украине! Странно, не правда ли?
– Да, странно, – сказала она.
Ей вдруг захотелось, чтобы он оказался однофамильцем того, настоящего Гезелера.
– Забыл, все забыл, – повторил он. – Я упорно изгонял из памяти войну. Войну надо забыть!
– Да, забыть, – сказала она. – Забыть все – вдов и сирот, кровь и грязь, заботы – и прокладывать путь в светлое будущее. Уверенности не хватит – возьмем ссуду в Кредитном банке. Забудем войну, но обязательно запомним имена генералов!
– Ах ты господи, ну что тут особенного? Случается иногда – скажешь слово на жаргоне тех лет.
– Вот именно, – сказала она, – это именно жаргон тех лет.
– Разве это так уж скверно?
– Скверно! Скверные мальчишки – так говорят об озорниках, таскающих яблоки из чужого сада. Но для меня это похуже, чем «скверно», когда я слушаю ваш «жаргон того времени». Мой муж ненавидел войну, и я не дам ни одного стихотворения для вашей антологии, если вы не возьмете в придачу одно из его писем, то, которое выберу я сама. Он ненавидел войну, ненавидел генералов и военщину, и я должна бы ненавидеть вас. Но, странное дело, вы лишь нагоняете на меня скуку.
Гезелер улыбнулся.
– Зачем же вам ненавидеть меня? – спросил он.
Голос его прозвучал грустно, и лицо приняло то страдальческое выражение, которое вполне удовлетворило бы постановщика любительского спектакля.
– Я бы ненавидела вас, если бы со смертью мужа не оборвалась и моя жизнь. Я хочу одного – воскресить его ненависть, жить его ненавистью. Ведь если бы он знал вас в те годы или теперь, все равно, он просто дал бы вам пощечину. Я должна была продолжить его дело, поступать и думать так, как он учил меня, – хлестать по щекам людей, которые забыли войну, но как слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов.
Гезелер молчал. Нелла видела, как он крепко сжал губы.
– Были бы вы, на худой конец, честней! Открыто восхваляли бы войну, не таясь играли бы свою роль озлобленных горе-завоевателей. Но становится просто жутко, когда вы, именно вы, читаете доклады «о перспективах развития современной лирики».
Гезелер сбавил скорость. Замок был уже близко. В густой листве мелькнул барочный павильон. Над ним всегда кружились голуби, жирные, откормленные бутербродами экскурсантов.
Вот и окончился рекламный фильм, снятый бездарным любителем. Освещение никуда не годится, и даже «хэппи-энд» не получился. Традиционный «поцелуй в диафрагму» на фоне Брернихского замка не состоится. Ей захотелось скорей вернуться домой, зайти в кафе к мороженщику Генелю, увидеть улыбающегося Луиджи, услышать пластинку, которую он всегда ставит, как только она входит в кафе, и ждать мгновения, когда отзвучат последние такты мелодии. Ее потянуло к Альберту, к Мартину, и она пожалела, что навсегда исчез тот воображаемый Гезелер, которого можно было ненавидеть.
Мелкий карьерист, сидевший рядом с ней, не вызывал в ней ненависти. Разве это тот черный человек, мрачный злодей, образ которого мать ее пыталась поселить в воображении ребенка? Тщеславный, мелкий, совсем не глупый. Такой сделает карьеру.
– Я выйду здесь, – приказала она.
Он остановил машину, не глядя на нее. Она открыла дверцу.
– Чемодан пусть отнесут в мою комнату.
Он кивнул. Нелла посмотрела на него сбоку, тщетно ожидая, что в душе ее шевельнется жалость к нему, так же тщетно, как только что ждала вспышки прежней ненависти.
Патер Виллиброрд уже приближался к ней с распростертыми объятиями.
– Нелла! – воскликнул он. – Наконец-то! Чудесное место мы выбрали на этот раз для семинара, не правда ли?
– Да, чудесное, – ответила она. – Что, заседание уже началось?
– Давно уже. Шурбигель только что прочитал блестящий доклад. Все с нетерпением ждут Гезелера. Это его дебют в нашем кругу.
– Проводите меня в мою комнату, – сказала Нелла.
– Пойдемте, я провожу вас, – предложил патер.
Она видела, как Гезелер поднимался по широкой лестнице с портфелем и ее чемоданом в руках. Но когда она с патером Виллибрордом подошла к дверям, Гезелера уже не было, а чемодан ее стоял у каморки швейцара.
15
Кондукторской фуражки на вешалке не было. В прихожей пахло бульоном и подгоревшим маргарином. Генрих всегда жарил картошку на маргарине. На верхнем этаже фрау Борусяк пела «Зеленый холмик на родной могилке». Голос у нее был чистый, красивый, он лился сверху, словно ласковый летний дождь. Мартин посмотрел на выщербленную стену – неизвестный писал на ней то самое слово по меньшей мере раз тридцать. Свежая царапина под газовым счетчиком свидетельствовала о том, что совсем недавно здесь вновь разыгралось немое единоборство. Внизу, в столярной мастерской, глухо рокотал строгальный станок. Домашний, мирный гром, от которого постоянно дрожали стены. Временами звук становился более резким. Станок почти трещал, когда обструганная доска выскальзывала из его пасти. Как только затихал строгальный станок, начинал визгливо скулить токарный. Лампа в прихожей не переставая покачивалась. А сверху доносился красивый сильный голос, который изливался словно благодать. Окно во двор было распахнуто настежь. Внизу хозяин мастерской вместе со своим учеником складывали доски в штабеля. Ученик, молодой парень, тихонько насвистывая, вторил фрау Борусяк. Напротив, в глубине двора, громоздились развалины дома, сгоревшего во время бомбежки. Торчала лишь передняя стена, с зияющими проемами окон, и в крайнем из них, правом, виден был пролетающий самолет. За ним тянулся длинный транспарант. Вот самолет скрылся за простенком между окнами, но вскоре снова показался уже в проеме второго окна. Маленький и серый, он плыл в голубом небе, таща от проема к проему свой длинный шлейф, словно стрекоза с непомерно тяжелым хвостом. Потом он полетел дальше и, изменив направление, медленно пополз к колокольне; теперь Мартину удалось разобрать надпись на транспаранте. Он читал ее слово за словом, по мере того как самолет, разворачиваясь, вытягивал из-за стены свой длинный хвост. Готов ли ты ко всему?
Фрау Борусяк все еще пела. Голос был глубокий, сильный. Когда фрау Борусяк пела там наверху, Мартин ясно видел ее, будто она стояла тут же, рядом с ним. Белокурая, совсем светлая, она была похожа на маму, только немного полней. То слово казалось невозможным в ее устах. Муж ее тоже погиб на войне – раньше ее звали фрау Горн. Теперь у нее был другой муж, господин Борусяк, почтальон, разносивший денежные переводы. Она по-настоящему вышла замуж, так же, как и мать Гребхаке вышла замуж за господина Зобика. Господин Борусяк был такой же добрый, как и она. Он приносил иногда деньги дяде Альберту и маме. Дети у фрау Борусяк были уже большие. Старшего звали Рольф Горн. Это он разучивал литургию со служками. Мартину вспомнилась надпись на мраморной доске, прибитой к стене церкви: «Петер Канизиус Горн. Убит в 1942 г.» На той же доске, только повыше, была и другая надпись: «Раймунд Бах. Убит в 1942 г.» А про отца Генриха было написано на доске в церкви святого Павла: «Генрих Брилах. Убит в 1941 г.» Мартин выждал, пока затих внизу строгальный станок, и прислушался. Иногда Лео уносил свою фуражку в комнату. Но за дверью ни звука – значит, Лео еще не пришел. Мартин отошел от окна и, подождав немного, толкнул дверь.
