Синяя веранда (сборник) - Вернер Елена

Миша, конечно, не визжал. Просто стиснул ее и крепко поцеловал куда-то в ухо, громко и щекотно.

Концерт был назначен на 14 февраля. И Катя, еще со школы с ехидцей относившаяся к этому празднику, теперь даже не думала ерничать. Влюбленные люди все-таки до невозможности покладисты, не смущают их когда-то даже взыскательного вкуса ни розовые сердечки, ни голубки, ни слезливые песни, ни плюшевые медведи. Всю неделю до концерта текли чередой приятные дни. Некоторые из них выдались спокойными – ведь нельзя же быть счастливыми двадцать четыре часа в сутки, – некоторые беспокойными, но все они были хороши, да, определенно хороши.

В день концерта, утром, билеты разъединили по перфорации: Кате нужно было в институт, Мише на работу, а встретиться они условились у концертного зала. Билеты разъединились впервые за все время их бытия, и у Катиного остался даже уголок Мишиного билета, тот, где пунктирные дырочки пробились плохо, не до конца. Порознь эти прямоугольнички смотрелись сиротливо. Мишин был помещен в папку для бумаг, Катин – в карман пальто. И их хозяев привычно захватила суета большого городского дня, с пересадками, перебежками, перекусами, переговорами, перекурами – и перезвонами где-то в глубинах души от скорого волшебства.

И за пеленой этого вихря как-то не заметилось, что Катин билет норовисто выскочил из кармана пальто вместе с проездным, задержался на мгновение в воздухе и мягко спланировал вниз, на край маленького тротуара. И остался. А сама Катя уже давно скрылась за порывистыми дверями метро. Он лежал, первые минуты никем не замеченный, но полный достоинства. Потом подмок немного в раскисшем снегу, погрустнел. И вскоре был спасен чьей-то незнакомой рукой.

А у концертного зала спрашивали лишний билетик. Не все, но многие. И Катя не опоздала, Катя пришла вовремя и промчалась сквозь неровный строй безбилетных и страждущих. Только у турникета пальцы ее не ощутили привычного тепла, исходящего от…

– Посмотри еще раз. В сумке, в карманах. Здесь, за замком, тоже нет?

Она чуть не плакала. Расплакалась бы, но все еще не верила, снова и снова рылась в карманах, в сумке, как велел Миша. Так часто бывает: потеряла что-то очень важное, паспорт, студенческий, и вроде уже разумом поняла, что точно потеряла, нет его и надо восстанавливать – а в душе еще теплится безумная надежда. «Вот сейчас в сотый раз перелистаю эту книгу и найду между страницами или открою сумку, а он там!» Билета у Кати не оказалось, и надежды постепенно тоже не стало.

– Ну иди уже, опоздаешь! – Она стремительно поцеловала горячие строгие губы. – Дома встретимся.

– Стой. Я не пойду.

– Как это не пойдешь? Не выдумывай, ты что? У тебя же есть билет.

– Я без тебя не пойду.

– Так. – В ее голове шумело. – Ты мечтал об этом всю жизнь! Даже думать не смей. Иди скорее. Это же они, ты понимаешь? Там уже инструменты настраивают! Вот прямо здесь, за этой стеной!

Миша поцеловал ее, заглушая ее протесты и еще что-то. Потом взял за руку и засмеялся:

– Как-нибудь в другой раз. А сегодня… Если не с тобой, то никак.

Потом в Катином полубреду они вместе решали, кому из толпящихся у входа отдать его неприкаянный билет, не продать – подарить. И наконец они протянули его тоненькой девушке с двумя ярко-синими хвостами – слишком яркими, чтобы быть париком, и слишком трогательными, чтобы их проигнорировать.

Она все еще стояла озадаченная, с недоверием теребя краешек картонного прямоугольничка. А Миша и Катя уже уходили по скверу. Вдвоем.

– Лишнего билетика не найдется? – подскочили к ней. Синеволосая девушка крепко стиснула билет и замотала головой.

Та самая музыка. Под нее тысячи людей по всему миру встречались, танцевали, гуляли, целовались, били посуду и иногда друг друга. Та самая музыка, знакомая много лет, всем известная, но у каждого своя собственная. Когда дышащее пространство темного концертного зала наполнилось огоньками от зажигалок, синеволосая девушка почувствовала мурашки удовольствия, бегущие по спине. Она не курила, и зажигалки у нее не было, но само ощущение… А в следующий миг чья-то незнакомая рука сомкнулась с ее рукой, и в ладони оказалась зажигалка. Она чиркнула, и зажегся еще один робкий огонек. А девушка с признательной улыбкой посмотрела на того парня в костюме, который стоял рядом.

Парень в костюме и синеволосая девушка уходили по скверу. Вдвоем.

И когда через месяц они разбирали вещи, то нашли два билета с концерта, на котором познакомились в День всех влюбленных: один в заднем кармане ее джинсов, другой – в нагрудном кармане его костюма. На его билете был лишний кусочек соседнего, оторванного. На ее – немного не хватало уголка. Всего лишь два кусочка не очень плотного, но гладкого картона, серебристые с одной стороны и белые с другой. С тоненькой линией перфорации, которая была единственным, что их когда-то разделяло.

Ото сна

Митя всегда с радостью ехал домой на каникулы. Смешное какое слово – «Родина», отдающее нафталином, советским неоправданным оптимизмом и жестокой наивностью, – Митя так не любил его, избегал даже. Уж лучше другое, «дом». Пусть маленькая деревушка, но здесь его родители, здесь он сам вырос и бегал еще совсем недавно по запыленным улочкам, где асфальт только до сельсовета, вертел босыми ногами педали старого велика. Это теперь он городской: институт, общежитие, посиделки за полночь, разговоры, в которых вдруг разворачивается целый мир, такой живой, дышащий, свободный. Открытый. Когда перед тобой икс, игрек и зет, три оси, и каждую ты можешь выбрать как свой путь. Нет границ, а значит, нет конца, и эта бесконечность бередит душу, волнует и влечет, и уже не можешь остановиться…

Это ощущение было прекрасно-щемящим, острым, но и пугающим тоже – Митя все чаще ощущал, что становится взрослым и надо что-то решать и куда-то идти. Только сейчас, когда клубок нитей, связывающих его с домом, становился все меньше, а сами нити – все тоньше. Они норовили выскочить из рук, чуть засмотришься в сторону, и тогда все, ты уже один, и словно до тебя никого никогда и не было. И ты, скинув груз рода, истории, можешь нестись сломя голову, ехать в Америки и делать что заблагорассудится.

Друзьям он почти ничего не рассказывал. Нет, ну конечно, рассказывал – эти вечные хохотные истории про то, как один приятель напился, второй – подрался, как кто-то угнал у бати мотоцикл и слетел на нем в кювет… Но по-настоящему не рассказывал. Да и что тут такого? Ну, деревенский дом, простой, крепкий и низенький, невыразительный, хата, построенная еще дедом сразу после войны. Друзья, наполовину уже семейные, а на другую половину – пропащие. И мама с папой – обычные, как у всех.

Мать с отцом всю жизнь прожили в этой деревне. Точнее, это отец прожил всю жизнь, а мать выросла в соседней и появилась тут только после свадьбы, молодой и полной надежд, как и полагалось. Наверное, эти надежды не совсем оправдались, так ее сын и думал. Да и как тут чему-то оправдаться, в этой забытой богом глуши, когда телевизор и тот один на несколько дворов, и газ на соседней улице, а туалет – деревянная конура с дыркой в полу. Сейчас Митиным родителям было уже за пятьдесят, для деревни это старость, хотя волосы только-только начали покрываться изморозью седины. И, глядя на них, сын чувствовал непрошеное сожаление и горечь, словно не понимал, как это возможно – так прожить свою данную единожды жизнь. А ведь могли большее, поехать в город, выучиться… Он привык так думать и уже не смотрел глубже. В городе он часто участвовал с друзьями в диспутах – об истории, о пути России, да мало ли о чем, – но, когда приезжал домой, старался таких разговоров избегать, потому что в отцовских речах было много горячности и мало смысла, и сына это коробило. Правда, мама в такие минуты обычно улыбалась чуть виновато и молчала.

И все-таки в последние ночи перед отъездом из города Митя, ворочаясь на казенной хлипкой койке, часто отчего-то думал о родителях, скучал по ним, по их простым и безыскусным суждениям, почерпнутым из рассуждений ведущих телепрограмм, по их движениям и голосам. И мучительно не мог вспомнить, какого цвета глаза у его матери, покладистой, спокойной женщины, привыкшей вставать затемно и ложиться с закатом, когда позади тяжелый хлопотный деревенский день. Серые? Кажется, что так, серые – смирные, ласковые, но – серые.