Оп Олооп - Филлой Хуан

Затем, сам не понимая почему, он высунулся в балконную дверь. Какая страшная, головокружительная высота! Вихрь, втягивающий в себя все мрачные мысли, оглушил его. От тротуаров вверх поднялся второй вихрь, заставивший вращаться дома, деревья и машины в демонической сарабанде. Оп Олооп словно оказался меж двух хаосов, свирепо перемалывающих его изнутри и снаружи. Он вцепился в перила, как утопающий. Стихия яростно разносила все вокруг на куски. Он приоткрыл глаза, и улица встала вертикально. Превратившийся в резину асфальт прилип к векам. И тянул, тянул с такой силой, что Оп Олооп начал раскачиваться в трансе, поддаваясь. И, когда головокружение уже почти вырвало его с балкона, Оп Олооп закрыл глаза, отрезав себя от этого аттракциона.

Потный, дрожащий, он попятился к письменному столу. Сел. Посреди полного душевного расстройства вдруг прорезалась широкая полоса света:

— Синие луга смерти!

И в этой полосе, подобной триумфальному фризу, — четкий и хрупкий образ Франциски, отражающийся бессчетное число раз, и каждый раз с новым очарованием, с новой нежностью.

Оп Олооп не смог продлить чуда.

Придя в себя, он почувствовал, что его рабочий кабинет, уставленный книгами, картотечными ящиками и арифмометрами, увешанный графиками, вызывает у него отвращение. Он, наполнявший часы мудростью, пришел к разочарованию тщетой. Все казалось ему убийственным. Все было бесполезным. И он испытал не боль, но едкую горечь, когда Время встряхнуло его пустой одр и сказало:

— Болван, в следующий раз наполняй свои часы любовью.

Вертясь в кресле, терзаемый глубокими душевными ранами, Оп Олооп поднес руку к груди и нащупал свою записную книжку. Опьяненный внезапным интересом, он открыл страницы, предназначенные для учета его либидо. И в квадрате, отведенном тысячному номеру, написал:

— Кустаа Иисакки, 21 год, финка, блондинка, потрепанная. Дочь Минны Уусикиркко. Почти что моя дочь… Дочь моих снов! Прерванный коитус. 0 0 0 0…

Оп Олооп

Пока он прописывал нули, в горле у него встал ком, и он простонал:

— И это — любовь, Минна?.. И это — счастье, Кустаа?.. И это то, что ты обещаешь, Франци?..

Он раскраснелся. Ответы, очевидные ответы, обострили его эмоциональное сумасшествие. Все эмоции стали ему неприятны. Однако вскоре его уныние усилилось еще больше из-за ничтожного совпадения. Подписавшись под тысячным пунктом своей любовной статистики, он заметил, что четыре «О» его имени и фамилии совпали с четырьмя нулями в предыдущей строке. Оп Олооп увидел в этом дурной знак. Драматизируя, он истолковал четыре нуля как баллы, проставленные за четыре основные дисциплины его жизни: свободу, труд, культуру и любовь. И былая радость жизни наполнилась сумрачными красками.

Искусство и наука всего сущего кроются в умении справляться с ударами судьбы. Читая в отрочестве Доде, он усвоил эту истину, которая направляла его на жизненных перепутьях. Но сегодня ночью все fatums и anankés бились в конвульсиях на шабаше в его голове. И он не мог прогнать их. Средства, используемые на протяжении двадцати лет, чтобы подняться, очиститься и исполниться славы, оказались бессильны. Чистой воды иллюзия, злокозненные насмешники предопределенного греха, настолько предопределенного, что его блеск можно увидеть даже в четырех нулях его подписи!

Статистик погрузился в спокойное созерцание. Подвел сухие итоги своего жизненного пути. Он был ошибочным. Взвесил перспективы новых направлений. Они были ужасны. И тогда Оп Олооп покорно принял свою судьбу, свое бессилие и свою бесплодность. И признал, что являет собой воплощение абсурдной теоремы.

Увидев перед собой конверт с адресом Ван Саала, который хотел надписать еще утром, он взял его в руки. Одиночество уже написанной «S» резало ему глаз, напоминая о пренебрежении другом. Чтобы избавиться от этого чувства, он решил написать ему первым. Божество, ответственное за сосредоточение последних душевных сил, наполнило его таким светом и крепостью, что он писал, не думая:

Дорогой Пит!

Молчи! Пока можно жить достойно, нужно жить. Но когда исчезает главное, жить — значит быть трусом. Не суди меня. Только смерть судит жизнь. Вот мой приговор.

Молчи! Пусть твоя улыбка будет исполнена нежности понимания. Пусть пропасть моего забвения озарит крошечное солнце, что блестит в твоих зрачках. Солнце, что катится в твоих слезах.

Молчи! Зачем терзать себя бесплодными воспоминаниями? Добавь к ним воспоминания обо мне, и все. Ты тоже — лишь повод для воспоминаний… Да не вызовет их из небытия любовь! Тебя ослепят воспоминания о будущем, которое ты выковал в своих мечтах. А это фатально.

Молчи! Ты знаешь, что мой эгоизм противоречил всему, чему только мог, а теперь я противоречу «верховному принципу абсолютного долга». Ты знаешь, что, прибегая к эвтаназии, я смеюсь над Богом. Поэтому закрой рот и терпи.

Молчи! Не укрывай покрывалом своей жалости мое тело. Не философствуй попусту о примерах. Каждый из нас — грустный пример несуразных ошибок на наполненном парадоксами жизненном пути, ошибок, которые мы переживаем вновь и вновь в глубине души.

Молчи! Трагическое молчание на искаженном лице. Верни мое дыхание ветру, мой огонь солнцу, мою тень земле. И всю мою болтовню извечной немоте этого мира. Ни слова. Это слишком опасно. Ты можешь услышать себя…

Молчи! Я — душа, на которую навалилось много смерти. Я горжусь этим. Это единственное состояние, которое имеет смысл… И после смерти я буду искать твоей дружбы, ибо ты великая находка моей жизни. Мы еще поболтаем на мистических дорогах.

Осанна, Пит!

ОП ОЛООП

Он прочитал письмо с холодным спокойствием. Его действия определялись планом, вызревшим в его подсознании, и были свободны от чувств. Оп Олооп взял новый лист и написал:

Гастон,

Кустаа Иисакки, «шведка», о которой Вы мне рассказали, — моя духовная дочь. Я не смог воплотить свои мечты в жизнь, и реальность призвала меня к ответу. Во имя моей любви к ее матери, Минне Уусикиркко, дочери преподавателя литературы улеаборжского лицея, я прошу Вас вместе с Питом и Франциской принять участие в благородной задаче по спасению ее души.

Верю в Вас, как верил всегда.

ОП ОЛООП

Невесело улыбнувшись, он промокнул чернила. Его почерк был чистым, твердым и трезвым. Затем, ни минуты не колеблясь, он написал:

Я, Оптимус Олооп, холостой, возраст тридцать девять лет, уроженец Улеаборга, Финляндия, посредством настоящего собственноручно написанного мной завещания заявляю:

Первое: у меня нет обязательных наследников.

Второе: у меня нет никаких долгов, и никто мне ничего не должен.

Третье: мое наследство составляют движимое имущество, находящееся в данной квартире, и двадцать восемь тысяч песо, лежащие в «Банко Англо Суд Американо».

Четвертое: я завещаю все научные материалы Национальному управлению статистики, а все прочее движимое имущество — своему слуге.

Пятое: я завещаю свои денежные средства в равных долях Минне Уусикиркко, Кустаа Иисакки, Питу Ван Саалу и Франциске Оэрее.

Шестое: поскольку первая из перечисленных лиц помещена в Женский сумасшедший дом Хельсинки, Пит Ван Саал будет управлять ее средствами, используя их для восстановления ее здоровья.

Седьмое: поскольку вторая находится на попечительстве мадам Блондель в этом городе, Франциска Оэрее должна получить всю сумму для ее перевоспитания.

Восьмое: мое тело следует сжечь, а пепел — развеять над Рио-де-ла-Плата, неподалеку от места сброса городских сточных вод, препоручив эту задачу комиссару воздушных путей сообщения дону Луису Аугусто Пеньяранде. При этом начальник службы жилищно-коммунального хозяйства дон Сиприано Слаттер должен написать на пляже следующую эпитафию: