Луна над рекой Сицзян (СИ) - Шаогун Хань

Лодка качнулась, когда все пассажиры высунули головы, чтобы увидеть стену, и радостно закричали: «Видно, видно!»

Я выворачивал шею до боли, таращил глаза до сухости, но так ничего и не разглядел. Вот чертовщина!

Перед моими глазами виднелся лишь изумрудно-зелёный горный лес и несколько жёлтых бабочек, мерцавших среди травы. Не было ни стены, ни каких-либо следов происходивших событий.

Так что же они увидели? Неужто их глаза отличались от моих?

Высадившись на берег и медленно поднимаясь по лестнице, я увидел впереди несколько навесов, пару сверкающих переносных ящиков, принадлежащих серебряных дел мастерам, да несколько объявлений на стене. Повсюду сновали местные жители, кое-где, собравшись по два-три человека, они вполголоса вели беседы. Под одним из навесов сидели несколько худых и дочерна загорелых стариков; сильный акцент, заметный в их речи, до того напоминал отца, что я невольно вздрогнул. Они либо посасывали бамбуковые курительные трубки, либо осушали маленькие винные чарки; бросив на меня уверенный взгляд, они вернулись к своим разговорам. Когда я всматривался в выражения их лиц, мне казалось, что они обсуждают, как давным-давно летучие отряды обходили дозором Великую стену.

Мне всё время казалось, что кто-то окликает меня сзади, обернувшись, я увидел, что это чернолицый мужчина зовёт свою дочь. Хозяин одного магазинчика улыбнулся мне и спросил, откуда я приехал и с каким служебным поручением. А когда я представился, глаза его засветились, и он тут же угадал, чей я сын, и с лёгкостью назвал имя моего отца; как оказалось, на родине мою семью хорошо знали. Тут же несколько стариков обнажили в улыбке жёлтые зубы и закивали мне головами, а один приезжий, сидевший среди них, обстоятельно рассказал, кем были мой отец и тётушка; с его слов выходило, что в своё время тётушка была местной красавицей.

Напротив магазинчика за высохшей канавой располагалась большая спортивная площадка с сильно покосившейся баскетбольной стойкой, а также одноэтажное здание из серого кирпича, стены которого были покрыты написанными извёсткой лозунгами. Дети вовсю веселились, кричали и бегали, поднимая пыль, оседавшую толстым слоем на основании стены. Хозяин магазина рассказал мне, что раньше здесь стояла усадьба моей семьи — величественное сооружение с расписными балками и резными стропилами, с тремя входами и тремя выходами, с галереями на каждой из четырёх сторон, позади находился цветник, а ещё экран, защищавший от злых духов. Этот дом снесли при строительстве школы, оставив только несколько подсобных помещений.

Раньше арендаторы, чтобы выплатить ренту зерном, высаживались на берег и проходили в амбар через заднюю дверь, они-то и протоптали ту гладкую тропинку, и сейчас тянущуюся вдоль пристройки.

Глядя на эту протоптанную до блеска тропинку, такую прохладную, невесомую, тонкую, окаймлённую зелёной травой и мхом, я испытал странное чувство узнавания. Конечно же, я никогда раньше не видел её, но по этой тропинке прибывшее по реке на лодках зерно попадало к нам, чтобы выкормить весь мой род, включая живущего по сей день меня. Я понял, что именно из-за страха, что я увижу её, отец всегда противился моему возвращению на родину.

Затем хозяин заговорил о моём пятом дядьке. Я знал, что этот любитель скачек, стрельбищ и маджонга на самом деле был застрелен во время крестьянского бунта. Вслед за ним, стоя на коленях, на тот свет отправились ещё несколько человек, да и дедушка оглох, испугавшись ружейного выстрела. И эта глухота неожиданно передалась тётушке. Хотя, возможно, историю глухоты можно было бы проследить и до более ранних поколений — прошлое поколение, позапрошлое, позапозапрошлое… Какие события происходили здесь тогда?

— Вы не были знакомы с моим отцом? — неожиданно решил я спросить.

Хозяин засмеялся:

— Как же не был? Я ведь не попусту болтаю. Когда он ездил на учёбу в центр, я возил его на своей лодке и несколько дней кормил своей едой. Твоя семья в то время разорилась, и им оставалось только хлебать пустую кашу. Разве Бородач Ли не увёл насильно твою тётку? Разве не пришлось ей стать его младшей женой? А отец твой родился упорным, как-то раз принялся пробивать мышиные норы, два-три раза проткнул стену и — о-па! — вытащил оттуда два свёртка со старыми деньгами…

— Пробивал мышиные норы?

— Да-да, мышиные норы. Он чуть с ума не сошёл от радости, схватил свёртки в охапку и дал дёру. Твои дяди даже не поняли, что произошло, хотя, если бы погнались за ним, всё равно бы не догнали.

— А потом что?

— Разве мог он потом с этими свёртками пойти на учёбу? Эх, всё-таки хорошее место выбрали для могилы твоего деда. Когда для строительства дороги стали переносить захоронения, копнули разок, а там полно змей, каждая длиной с чи [43], полкорзины набралось.

— Он ещё приезжал?

— Приезжал вроде как. По я только от других слышал. — Обернувшись к сидящим внутри людям, он спросил: — Третий сын Цяня Шестого приезжал ведь вроде?

Один лысый старик, кашлянув, безразлично пробормотал:

— Приезжал. Ох, каким он революционером был тогда, собственноручно приволок Цяня Шестого и сдал его крестьянскому союзу.

Теперь мои зрачки привыкли к темноте, и я смог яснее разглядеть нескольких сидящих в глубине стариков. Их тела были загорелыми и маслянисто-блестящими, и эта чернота проникала даже в складки между пальцев, за уши, до самых корней волос. Они походили на только что хорошенько промасленный котелок — крепкие, отборные, гладкие, плотные, с тяжёлыми руками. Они испытующе разглядывали меня, и их взгляд скользил по моему лицу словно нож, отсекая, соскабливая, вырезая знакомый им облик человека. Этот взгляд был слишком острым, он будто проникал под кожу, дробил мой череп и уже добрался до той глубины, где в беспорядке располагались мозги. Мне подумалось, что только у людей, привыкших видеть, как выставляют отрубленные головы на шестах, как сдирают кожу живьём, как хоронят заживо, расчленяют на кусочки и расстреливают, а ещё у их потомков мог быть подобный взгляд — взгляд, который невозможно выдержать обычному человеку.

Я тихонько пожелал им счастья, я пожелал счастья каждому незнакомцу здесь. Я приехал посетить родные края, навестить тётушку, несчастную тётушку, которая побывала и младшей женой, и передовиком труда, тётушку, которая уже умерла. Только позавчера я получил телеграмму, которая на этот раз оказалась правдой, в отличие от прошлой, когда старшая невестка тёти Чжэнь, не разобравшись, по ошибке послала извещение о смерти. Возможно, из-за той несвоевременной скорби в этот раз моё сердце осталось спокойным, я не стал вопреки ожиданиям громко рыдать, как будто слёзы уже были неуместными, а скорбь оставалась в ограниченном количестве — чем больше ты её испытывал, тем меньше её становилось. Получив телеграмму, я лишь срочно оформил отгул на несколько дней и пошёл занимать денег. Я представлял, какими вычурными бывают погребальные церемонии на моей родине, поэтому должен был приготовить побольше.

Я отошёл от магазинчика и попал в ивовую рощу. Остроконечные листья качались на придорожных сорняках.

На дороге царила полная тишина, будто кто-то совсем недавно покинул это место.

6

Тётушка обладала тонким и изысканным вкусом. Когда ей хотелось поесть кролика, старший сын тёти Чжэнь затемно, почти на ощупь, спешил на велосипеде в посёлок за десять ли в надежде встретить пару охотников, торгующих крольчатиной. Когда она вспоминала о белобрюхом угре, младший сын тёти закатывал рукава и подтягивал штанины, брал большую деревянную кадку и шёл в поле, где в поисках угря месил грязь и частенько топтал чужие злаки, чем непременно обрекал себя на проклятия. Деликатесы, добытые братьями, не ел никто из семьи; те, что требовали копчения, — коптили, те, что нуждались в засолке, — солили и оставляли для тётушки. Вот только она не особо их ела — потыкает пару раз палочками и тут же скорчит недовольное лицо, а потом и вовсе отвернётся и начнёт причитать «ох» да «ах».