Юрий Трифонов - Время и место
— А захотелось поучаствовать в процессе. Меня губит любознательность: как мотылек, которого тянет на огонь, я сожгу свои крылышки. Свои чудесные серебряные крылышки.
— Федя сказал, между прочим, что тот человек настолько коварен, что может сделать в отместку зло не только тебе, но и…
— Кому еще?
— Всей семье, например.
— Ты про кого говоришь?
— Про твоего редактора.
— Бог ты мой, какие страсти! — Антипов засмеялся. — Как же он вас напугал, бедных. А мне говорил другое: что это редкий, благороднейший человек, что ему надо помочь ради его замечательных добродетелей. Где же вы, гражданин Пряхин, говорите правду?
— Ты дурачишься, — сказала сестра, — а положение твое, по-моему, пиковое.
— Ни черта. Разберемся. Только без паники.
— Шура, не забывай, мать в институте на птичьих правах…
— Ну и что?
— Ничего. Просто не забывай.
— Видишь ли, если мать так часто играет ворону, то, разумеется, на птичьих… На каких же еще?
Сестра, махнув рукой, вышла из комнаты.
— Обо мне, пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала мать ей вдогонку. — На работе ко мне относятся безукоризненно. Очень хорошо относятся. И вообще глупости. Но я прошу, Шура, в самом деле откажись от этого неприятного поручения. Отец Мирона тебя поймет. Ему можно объяснить.
— Не знаю, — сказал Антипов. — Не уверен.
И правда, объяснить Александру Григорьевичу оказалось невозможно. На всякий довод он тут же находил противодовод, вытаскивал его мгновенно, не задумываясь, как фокусник, будто все антиповские мысли лежали у него в одном кармане, а все ответы в другом. Выходило, что отказаться теперь немыслимо по многим причинам, и в первую очередь по причинам морального характера. Люди надеются и верят в его помощь, и, если теперь он уйдет в кусты, это будет удар. Одни сочтут это трусостью, другие увидят трагический знак того, что справедливость беззащитна. Когда же Антипов на полной откровенности признался в том, что боится испортить отношения с редактором, от которого зависит выход книги — а в книге вся его, Антипова, жизнь, все надежды, Александр Григорьевич должен это знать по своему сыну! — отец Мирона и тут, не раздумывая ни секунды, выхватил из кармана ответ: «Надо действовать в открытую — пойти к директору, объяснить обстоятельства и сказать, что в данной ситуации редактор не может быть объективен. Попросить другого редактора. Вот и вся механика».
Опять, как тогда в телефонном разговоре, Александр Григорьевич непостижимым образом взял верх и заставил Антипова покориться — тот не хотел быть ни трусом, ни подлецом, ни разрушителем надежд добрых людей. Но затем Александр Григорьевич допустил ляпсус: сказал, что Двойников обещал тысячу рублей. Антипов насторожился:
— Что-о? Тысячу рублей за страничку нехудожественного текста? Взятка, что ли?
Он засмеялся. Нет, не взятка, а гонорар. Антипов радостно мотал головой.
— О нет! Денег от Двойникова я брать не стану. И вообще это как-то…
Антипов шагал по тротуару, а Александр Григорьевич семенил рядом по проезжей части. Вид у Александра Григорьевича был удрученный, но семенил он довольно быстро, норовя удержать Антипова, схватить его за карман пальто.
— Постойте! Минутку!
— Александр Григорьевич, отпустите меня, ей-богу…
— Вы не знаете обстоятельств…
— Не хочу!
— Минуту! Стойте!
Ему удалось схватить Антипова за руку, повиснуть, остановить. Он хрипло дышал, в темных, косящих от волнения и гипертонии стариковских глазах под толстыми стеклами очков горела мольба.
— Шура! Дорогой мой! Я должен вам сказать… — задыхаясь, бормотал он, крепко вцепившись в руку Антипова, боясь, что тот вырвется и убежит. — Поверьте моим преклонным летам… Я врать не буду… Вот послушайте: Двойников Лев Степанович — во всех отношениях достойный человек! Больше ничего не скажу… Хотите — верьте, хотите — нет, очень достойный человек… Я знаю, что говорю… Отвечаю… Ему многие благодарны, но в тяжелую минуту одни не могут, другие не хотят…
— Зачем он нанимает подставных лип?
— Во-первых, надо доказать. Ах, Шура, я повторяю, повторяю, — Александр Григорьевич с ожесточением кивал, — Двойников достойнейший человек! Когда-нибудь объясню конкретно. А сейчас вы вольны поступать как знаете. Хотите уйти? Пожалуйста, уходите. Будет инфаркт, но это неважно. Днем раньше, днем позже — какая разница… Время уже прошло. А вы свободны, Шура. Насиловать вас я, разумеется, не стану.
Он внезапно разжал руки и отпустил Антипова.
Вмиг у Антипова заныло сердце: стало жаль тяжело дышащего старичка, жаль неведомого, во всех отношениях достойного Двойникова, каких-то добрых людей, которые на что-то надеялись. Но уже решилось — он дает стрекача. Нет времени этим заниматься. И нет никакой ясности.
У входа в метро он дал стрекача: Александр Григорьевич остался наверху, расстроенный и несчастный, а Антипов нырнул под землю. Он поехал в издательство, куда утром официальным звонком его вызвала Таня.
Он предполагал, что снова состоится разговор с редактором, но тот, как ни странно, отсутствовал; у Тани на столе лежал конверт с запиской и тремя страницами замечаний по тексту. Того, что мучило Антипова — и что, судя по всему, беспокоило Саясова, — в записке не было и следа. Сухо, делово: «А.Н.! Оставляю первую порцию постраничных замечаний, до стр.80. К сожалению, должен срочно уйти и Вас не увижу. До встречи!»
Антипов сидел на стуле возле стола Тани и изнурял себя сомнениями: позвать в кино или нет? Подмывало позвать. Но он боялся отказа. Было похоже, что она немного обижена. Он обещал звонить, пропал, является только по делу. Но ведь она не знает! Он мог бы ей рассказать, а она могла бы кое-что разъяснить. Например: каков Саясов на самом деле? Хотя он испытывал облегчение оттого, что отказался, но было предчувствие, что тут еще не конец, вернее, Саясов этот конец не захочет признать концом. Не поднимая головы, Таня усердно выводила что-то крупным, детским почерком на листе разграфленной бумаги. Он видел тоненькую голую шею с шариком позвонка, опущенную в старании голову, золотистый пушок щеки, квадратный вырез платья на груди и какой-то намек, какой-то исток грани, разделявшей невидимое, скрытое, но доступное воображению. Когда она сидела, склонившись, намек был отчетливей; когда же выпрямилась, он исчез.
— Разобрались? — спросила Таня.
— В чем?
— В том, что вам оставили.
— Да, конечно. — Он помолчал, глядя на нее далеким, скучливым взглядом, каким и она смотрела на него. — А вот в другом не разобрался.
Таня вновь склонилась писать. Ей было неинтересно, в чем Антипов не разобрался. Нет, она не собиралась ничего разъяснять. Он вдруг и нелепо спросил:
