Чарлз Буковски - Голливуд
— Хэнк не ходит на вечера мелодекламации, — сказала Сара. — Но я слышала Бэбса Дэниша, и он мне очень понравился.
— Мы с Джоном и Бэбсом выступаем в следующую среду, придете?
— Приду, наверное, — сказала Сара. И она наверное придет.
Тут я внимательно посмотрел на Джона Голта. Он выглядел очень дружелюбным и добрым, но в глубине глаз я заметил боль, которой раньше не было. Для человека, желающего быть счастливым, он выглядел не вполне соответствующим образом. Он, скорее, походил на шахматиста, потерявшего в дебюте задарма две пешки.
Неожиданно вернулся человек из «Гералд зкзэминер».
— Мистер Чинаски, — сказал он, — позвольте задать вам еще один вопрос.
Я познакомил его с Лайзой и Джоном.
— Джон Голт, — сказал я, — величайший неоткрытый поэт Америки. Он помог мне в те времена, когда весь мир от меня отвернулся. Я хочу, чтобы вы проинтервьюировали Джона Голта.
— Согласны, мистер Голт?
— Я с Хэнком знаком более двадцати лет…
Мы с Сарой отвалили.
— Сдается мне, с этой Лайзой Джону жутко подфартило, — сказал я.
— Может, так оно и лучше.
— Может.
Народу наверху прибыло. Уходить никто не уходил, гость пошел косяком. Чего ради они тут тусо-вались? Ради новых связей? В поисках удач? Неужто дело того стоило? Держаться бы им подальше от шоу-бизнеса. Куда там! Кому хочется работать садовником или таксистом! Ведь все мы в душе артисты. Чем мы хуже других? И уж если страдать и мучиться, так лучше в этом кругу, чем в другом. По крайней мере, так оно кажется.
Вторая бутылка почти опустела.
Опять подошел Джон Пинчот.
— Джек Бледсоу приехал. Хочет тебя видеть.
— А где он?
— Да тут, у входа.
Это в самом деле был Джек Бледсоу собственной персоной. Стоял, прислонившись к дверному косяку. Улыбался своей знаменитой улыбочкой.
Мы с Сарой направились к нему. Обменялись рукопожатием.
Мне вспомнилось, как Джон Голт сказал: «Мы с Хэнком никогда не ручкаемся».
— Прекрасное кино, Джек, великолепная пара. Очень рад, что ты был с нами.
— Получилось у меня?
— По-моему, да.
— Мне не хотелось в точности копировать твой голос и слишком сутулиться, как ты…
— Все было в меру.
— Я приехал только на минутку с тобой повидаться.
Он меня достал. Я не знал, что и сказать.
— Ну что ж, малыш, может, напьемся как-нибудь на пару?
— Я не пью.
— Забыл. Ну что ж, спасибо, Джек, рад был тебя повидать. Может, по одной на дорожку?
— Да нет, я уже пошел.
Он повернулся и стал спускаться по лестнице.
Он был один. Без телохранителей, без мотоциклистов, байкеров своих. Милое дитя с милой улыбкой.
Прощай, Джек Бледсоу.
Я выклянчил у Карла Уилсона еще один пузырь, и мы с Сарой мирно стояли в толпе, где ничего не происходило. Стоят себе люди и стоят. Может, ждут, чтоб я надрался до беспамятства и начал буянить, как иногда со мной случается на гулянках. Хотя вряд ли. Уж больно они все скучные. Им только дай постоять спокойно, чтобы за душу никто не тянул. Спокойненько, уютненько, вот как здесь.
С моими взглядами на жизнь первое дело — избегать общения с людьми. Чем меньше их мне попадается, тем лучше я себя чувствую. Я повстречался однажды с типом, который разделял мою философию. Звали его Сэм Борделыцик. Он жил в соседнем со мной дворе в Восточном Голливуде. Он был псих.
— Хэнк, — рассказывал он мне, — когда меня держали в психушке, я всегда чего-нибудь нарушал, и меня сажали в карцер. Но мне там нравилось. Сижу я в этом подвале, утром приходит охранник, поднимает крышку и кричит: «Ну что, насиделся? Выходить будешь?» А я беру кусок говна и швыряю ему в морду. Он закрывает крышку, и меня оставляют в яме. Я сижу и сижу. В другой раз охранник уж крышку не подымает, а так орет: «Ну что, может, хватит?» «Не-а», — кричу я в ответ. И в конце концов меня оттуда выволакивают. «Ему и тут кайф, — орет охранник, — пошел вон!»
Замечательный был парень, этот Сэм. Потом он пристрастился к азартным играм. За дом платить стало нечем, проигрывался в прах, спал на скамейке возле игральных автоматов, как проснется — сразу играть бежит. Из дома его выкинули. Я нашел его в комнатушке в Корейском квартале. Он сидел, забившись в угол.
— Хэнк, ничего, кроме молока, в меня не лезет, а оно тут же выходит. Доктора говорят: ничего страшного. Через две недели он умер. Человек, разделявший мои воззрения на человечество.
— Слушай, — сказал я Саре. — Здесь мертвечиной несет. Пора сваливать.
— Выпивку свою халявную мы выдули…
— Она не стоила наших жертв.
— Но еще рано, может, дальше будет веселей.
— Разве что благодаря мне, а я не в настроении.
— Ну, еще чуток подождем.
Знал я, почему она тянула. Этим вечером кончался для нас Голливуд. Для нее этот мир значил гораздо больше, чем для меня. Немного, в сущности, но все-таки. Она даже начала изучать актерское искусство.
Но сейчас вокруг нас стояла обыкновенная толпа людей. Некрасивых женщин и непривлекательных мужчин. Скучнее скучного. А от скуки можно и заболеть.
— Я сдохну на месте, если останусь, — сказал я.
— Ладно уж, — ответила она. — Пойдем.
Старина Фрэнк со своим лимузином ждал нас внизу.
— Рано уходите, — заметил он.
— Ага, — отозвался я.
Фрэнк усадил нас на заднее сиденье и вытащил еще одну бутылочку. Как только наш верный возничий вывез нас на шоссе Харбор, мы ее откупорили.
— Эй, Фрэнк, хочешь глоточек?
— А то нет!
Он нажал кнопку, и стеклянная перегородка между нами опустилась. Я протянул ему бутылку.
По дороге Фрэнк приложился изрядно. Нам с Сарой почему-то стало смешно, и мы расхохотались.
Конец мертвечине.
Ну, вот и все.
Фильм крутили в трех-четырех кинотеатрах. Ко мне стали приставать на ипподроме.
— Ты, что ли, написал сценарий к киношке?
— Да.
— А я думал, ты тотошник.
— Так и есть. Прощу прощенья…
Бывают люди довольно обходительные. Но попадаются и совсем ужасные. Завидят жертву, глаза у них округляются, и вот уже ты у них в лапах. Я научился распознавать эту хищную породу и теперь, как завижу, бочком-бочком даю деру. Бывает, что я ретируюсь зря, потому что большинство из этих людей и думать не думают беспокоить меня своим вниманием. Когда-нибудь все придет в норму, и я сольюсь с ипподромной армией как ее простой и незаметный рядовой.
Рецензии на «Танец Джима Бима» были и хорошие, и плохие. «Нью-Йорк тайме» дала на него восторженный отзыв, а даму из «Нью-Йоркера» он огорчил. Рик Талбот зачислил его в первую десятку года.
