Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник)
Кружка чифиря помогла поддержать затянувшуюся беседу о прекрасном. Прокачав горлом второй глоток, Ксюха повела плечами и поведала мне свою историю. Разумеется, за три моих с половиной года всяких историй было предостаточно, но прерывать Ксюху было уже поздно.
Итак, в полумёртвом шахтёрском посёлке, на последнем своем издыхании прижавшемся к мёртвой шахте, жила дочь цыгана и русской тётки. Так как цыган совсем не был цыганским бароном, а тётка была простой тёткой, торговавшей на местном убогом рынке, жила дочь их не особо богато и красиво. Она закончила школу и по зову горячей крови вышла замуж в семнадцать лет от роду. Родился сын. Но сердце позвало прочь. В общем – развелась…
Вскоре Ксюха встретила пацана с бритой башкой и в тяжёлых ботинках, но, вопреки логике, вместо дежурного избиения под крики «Россия для русских!» случилась у них любовь. Такая сильная, насколько она могла быть в полумёртвом посёлке, прижавшемся к боку мёртвой шахты. Парень Коля не получил особых укоров от соратников по расовой борьбе – то ли по причине верного применения термина «интерменш», то ли в силу крепости кулаков (и опять же – ботинок).
Но, как выяснилось вскоре, экзотическая Ксюхина красота волновала не только суровое арийское сердце. Однажды, июльской тёмной ночью, случилось нечто вполне банальное, иллюстрирующее университетскую лекцию по виктимологии и мамины страшилки для беспечных красавиц. Ксюха припозднилась, медленно шагала по тёмному шоссе, и тут в спину ударил ближний свет. Это был некий сосед из полумёртвого поселка. Предложил подвезти… Ясно, что далее был внезапный поворот в лесополосу и простое изнасилование. Впрочем, сосед решил вести себя по-соседски: он не оставил Ксюху голышом на травке, а милостиво довёз до дому. Ксюха не сопротивлялась. «Не знаю – почему», – дёрнула худым плечом. Пока ехали до города, она уже достоверно, до малейшей детали, знала, что будет после.
Влюблённый Коля был поставлен в курс спустя полчаса. Порыв «убить гада» был остановлен. О желательности вкушать месть в охлаждённом виде Ксюха откуда-то знала.
На следующий день, на пустыре за Ксюхиной пятиэтажкой, при участии ещё двоих лысых друзей, была спланирована месть насильнику. Любителя юных цыганок нисколько не удивило, что ещё через пару дней Ксюха возникла перед ним с предложением встретиться во всё той же лесополосе и с авансом полового акта в тиши южной ночи без всяких обязательств. Можно себе представить удивление счастливчика, когда фары выхватили из темноты три пацанячьих силуэта. В руках у пацанов – арматура и ножи. Ксюха натянула мини на коленки и обожгла: «Слезай, козёл, приехали!»
Били недолго… Убили почти сразу. Молча. Ксюха не прикоснулась к нему. Она смотрела. Это был её праздник. Труп затолкали в машину, по подростковой дури захватили с собой магнитолу. Машину подожгли. Ксюха смотрела на огонь, в конце концов на огонь человек может смотреть бесконечно…
Они не особо прятались. В течение двух суток взяли всех. Ксюху арестовали на исходе вторых суток самой последней – она укладывала сына спать. И Коля, и двое других, после недолгих колебаний, подписали длинные протоколы допроса. На очной ставке Коля отворачивал от неё своё лицо.
Судила область: толпы журналистов и любопытных, родня жертвы… Местная пресса раздиралась заголовками типа «Палачи» и «Отморозки». Ксюхе было всё равно. На Колю и смотреть-то ей было не интересно. Кажется, даже в тот момент, когда прокурор, напыживаясь, запросил ей семнадцать лет, она не подняла головы. Она писала стихи в тетрадку.
Ей дали двенадцать. Коле – одиннадцать. Подельникам – девять и десять. Публика жаждала смерти и ждала жареного. Но жареным не пахло: над городом висли дожди.
Ксюха криво усмехнулась: «Ну, как тебе?» Кружка была пуста, отчаянно пахло липовым цветом и «Примой», на запретке выла собака. Мне оставалось сидеть восемь дней. Ксюхе – восемь лет.
Максим Фёдоровых
Узницам 6-го централа
И я стану смертен, исчезнув с talk-show и news,
И ты, с пролетающим снегом, махнув рукавом, улизнув,
Слеза в перекрестье стальном и луна, красный флаг,
удушающий газ.
Низложен орнамент судьбы,
И останутся быть только малоизвестные фильмы про нас.
Аркадий Гайдар, Тарантино и Мэрилин Мэнсон
Присели к столу, по стаканам разлили эссенцию,
Шутили, толкались, военную тайну придумали,
И дочки презрели долги, и остались без дочек мамули.
Вкушает секиру садовника свежий побег тополиный.
Откуда всё это? Декабрь, разбитый на две половины…
После имени ставь ПЗК. Эта зыбкая Gloria Mundi.
Просто был Габриэль, просто парень из Виллиджа, что
надоумил.
Горластые крошки и чудо-монашки едва ли
Простою водицей герани в горшках поливают.
«На скромных ладонях бальзам и амброзия светится» —
Последняя запись в дневник заключенья девятого месяца.
СИЗО Бутырка
Бутырское утро
Огромный двор. Бутырская тюрьма.
За чаем сигарета. Баня в среду.
Печальный эпизод немого синема.
Один сплошной сезон во льдах,
Одна зима
В кают-компаниях тюремного ковчега.
Из камня и железа повара
Готовят тесто. Выпекают хлеба.
Душистый брус передают с утра
Ладони баландёра полусонно.
А им суют отходы из ведра,
Стальную крошку и пыльцу бетона.
И слышно: птицей-выпью, трубачом
У врат зари, как в повести английской,
Гудят и воют тормоза.
Большим ключом
Таджик ерошит ус кавалерийский,
Вполголоса куплеты из «Лесбийской»
Фальшивит, поспевая за врачом.
Бликует унтер лаком козырька,
К порядку приучая спозаранку,
Заходит в хату с деревянною киянкой
И останавливает медленные волны.
Под звон осколков просыпаются зэка
Разбитой вдребезги невидимой короны.
Пугает сроком призрак-приговор,
Царёвой каторгой, этапом и темницей.
В плену у мертвецов-орангутангов
Недремлющий и всенощный дозор,
Подёрнув решкой чёрные глазницы,
Вокруг позорного столба зовёт, кружится…
Не остановится поганый хоровод,
В часы без стрелок только тычет и бабачет
Дурное эхо.
Сивый сучий рот
Свой разевает. Плачет и орёт.
Кусая трубы, просится с ума
Бутырский двор. Огромная тюрьма.
Андрей Гребнев
