Василий Аксенов - Скажи изюм
– Увы, господа, должен вас разочаровать. Вовсе я не подорвал, а просто в Париж приехал деток повидать.
Компания и в самом деле слегка скисла, но потом набросилась в жажде новых московских анекдотов. Странное томление эмиграции: в Москве задыхаешься, кажется, что большая жизнь проходит мимо, вырываешься, и снова ты окружен глухоманией, ибо лишился Москвы…
Пока что Огородников наслаждался, выбросил из головы берлинский напряг, забыл даже и о «Новом фокусе» и о «фишке» зловещей – таковы чудеса Парижа. Господа, а ведь где-то еще гребутся, говорили при встречах друг другу, и начинался бесконечный треп о прошлом, об общих друзьях, об их чудачествах, и тут уже пропадал раздел – кто эмигрант, а кто внутренний, советский, тут вроде бы слово «наши» обретало свой прежний смысл.
Вот здесь Володя любил бывать Высоцкий, с Шемякой, бывало, как загудят! А вот здесь последний раз видели Сашу Галича. Смотрите, вон Максимов проехал в такси. Интересно, дадут ли визу Андрюше Древесному? А правда, что Полина все еще с ним встречается? В Нью-Йорке, в Сохо, говорят, драка была возле галереи «Китчен», Алик Конский швырнул в Четверкинда упаковку пива. Эрик приезжает? Неизвестно. Окуджава приезжает. Шутишь? А ты, Ого, и вправду собираешься вернуться? Рассказывали смешную историю. На площади Конкорд стоит знаменитый грузинский киношник Тамаз Цалкаламанидзе, глазеет на новенький «Ягуар». Подходим сзади, спрашиваем: «Тамаз, за такую машину продал бы родину?», а он, не повернув, как говорится, головы кочан, отвечает: «Нэ задумываясь!»
Потом вдруг стала снедать тоска. То ли реакция на Берлин, то ли просто пришла в свой срок, то ли к бабе тянет. Раньше в Париже появлялась жажда проститутки, вот именно продажной бабы, которую беру за деньги и делаю с ней грех, не стесняясь, и гадости всякие говорю. Все это в общем-то проходило у него в сфере воображения, к проституткам так никогда и не сходил, но все женщины, с которыми случалось ему бывать в Париже, почему-то представлялись дешевками, шлюхами, какими-то армейскими подстилками.
Сейчас печаль и стыд стали снедать его. Проституция – экая грязь, а тяга к проституткам – еще большая мерзость. Экое скотство эти бордели в алжирском квартале за холмом Монмартр, еще большее скотство очереди мужиков у дверей. За полсотни, кажись, франков, вставляешь свой конец в человеческое волшебное существо, извергаешь и на выход. Следующий! Ведь не для мерзостных же ощущений, не для проституции построен этот город. Построен для всемирной же жизни же, для скольжения по времени на золотой же ладье.
Он поехал к одной из прежних любовниц и поразил ее безупречнейшей галантностью. Ты правда насовсем приехал? – спросила прежняя любовница. Тут говорят, что на днях в советском посольстве заезжий «железист» делал доклад и среди прочего сообщил, что М.П.Огородников предал Родину.
Придется им брать свои слова обратно, не без некоторой фальши взъярился он и прямо от любовницы поутрянке отправился в так называемую «группу культуры», амбасад совьетик.
Там сидели молодые хмырьки, незнакомые по прежним временам, очевидные доки по французской культуре и с французскими манерами, ни малейшего душка от чекистской портяночки, как будто это и не они жгли картины авангардистов в составе дружины МИМО на знаменитой Бульдозерной выставке. Дайка спрошу об этом!
– А вы, товарищ Мясниченко, случайно не помните Бульдозерную выставку 1974 года?
Мясниченкины очки были особого свойства, они темнели в зависимости от улыбки. Чем ярче улыбка, тем темнее очки.
– Как же, как же, еще бы не помнить!
– Разгоняли тогда художников?
– Корректман. Сейчас даже слегка неловко вспоминать. Второй курс. Молодые были, горячие.
– Загорелись, значит, товарищ Мясниченко?
– Вот именно, Максим Петрович, какой-то огонек по курсу пробежал. Влетели тогда хлопцы из Краснопресненского райкома…
– Кто влетели, пардон?
– Из райкома.
– Но кто из райкома? Как вы выразились, кто из райкома влетел?
– Понимаю вас! – Еще ярче улыбка, еще темнее очки. – Хлопцы прискакали из райкома, хлопцы…
– Как в Гражданскую войну, стало быть? Художников бить?
– Вот именно такое настроение было, Максим Петрович. Идеологическое кулачье наседает. Ну, молодые были, горячие…
– А можно мне вас сфотографировать, товарищ Мясниченко?
– Почту за честь. Очки снять?
Мягко вошел глава «группы культуры», хитрейший Ребешко. Этот был знаком по прежним вояжам.
– Ма-а-аксим Петрович! Добро пожаловать! – Уселся, свисая боками с модерной табуреточки.
– Тут вот слухи циркулируют, – сказал Огородников.
– Слышали, слышали…
Хитрости и коварства в Ребешко было столько, что никак не спрячешь, и, значит, надо было обманывать вдвойне, втройне.
– В Берлине было множество недоразумений, – сказал Огородников.
– Слышали, слышали. – Ребешко, совсем уже расплывшись, смотрел на визитера, как добрая бабуля на внука-шалунишку. Обезоруживающий взгляд; даже и Огородников, умудренный, поймал себя на том, что говорит тоном капризули.
– Там наши дипломаты вели себя по отношению ко мне просто дико. Командовали, как будто я им ефрейтор какой-нибудь из группы войск, а не известный фотограф. Где это видано, устроили за мной слежку…
– Да, бывает еще у нас, бывает… – Ребешко вдруг весь зарозовел от пришедшей в голову какой-то очередной подлятины. – А что, если, Максим Петрович, на бумажке изложите ваши претензии?
– А почему бы нет? Давайте бумажку!
Пока он писал корявым почерком хулу на всю берлинскую агентуру, включая и застенного монстра Абракадина, в офисе царила полная тишина. Ребешко бровями призывал свою молодежь к еще большему спокойствию – как бы не спугнуть.
– А на чье имя адресовать жалобу?
– А на имя нашего посла адресуйте, Максим Петрович, – прошелестел Ребешко, как весенняя вишня. – Наш-то посол очень-очень просвещенный человек.
Получив вожделенную бумагу, Ребешко стал читать, иной раз упирая алчущий палец в строку и покачивая укоризненно головою, «ох, берлинцы, берлинцы», давая, стало быть, понять, что эдакое у них, в свободном Париже, невозможно. «Ох, Абракадин, Абракадин», – вздохнул он, и глаз его от сильного подмига превратился на мгновение в своего рода сибирский пельмень. Возможен ли такой подмиг в адрес всесильного монстра? – подумал Огородников. Что ж тут удивляться на дочку, развел руками советник по советской культуре. Дочку? Кто дочку? Кому дочка? – заострился Огородников. Когда-то, кажется, с этой дочкой даже вроде «пересекались» на Пицунде – непротивный для глаза субъект. Неужели не слышали, Максим Петрович? Дочка-то Абракадина – вот история, вот позор! – позавчера сбежала в Лондон с югославом.
