Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя
Анюта в лес ходила не только за делом, приносила ягод и грибов — и букеты полевых цветов. Настя фыркала: отдай это сено Суббоньке, зачем ты его в горлач сунула да на стол поставила? Но в тот день, когда снова стали мучить ее черные мысли, Анюта бродила в лесу как чужая. Наткнулась на знакомую полянку и не узнала, прошла мимо пня, усеянного сморчками, и не заметила. Сморчки так на нее и уставились — Анютка, вот же мы! Но Анюте не до них.
Не лежит мой папка в этой яме, не хочу, не хочу, кричал в ней голос! Она и головой мотала и зубы стискивала, чтобы не думать. Не получалось. И только когда споткнулась о кочку, растянулась на траве и больно приложилась коленом о старую корягу — стало легче. Слезы текли у нее по щекам, не хотелось подниматься, так бы и лежала весь день. Настя говорила, нет ничего страшней зубной боли, уж она-то помаялась с зубами. Но теперь Анюта знала — есть и страшней. Что зубы! Мамка их столько повытаскивала у нее и у Витьки. Обвяжет ниточкой, дернет — и готово! Полоснет жгучая, но коротенькая боль и памяти после себя не оставит. И вот уже бежит Витьке к печке и просит: мышка-мышка, возьми старый зуб, принеси мне новый! И Анютиных зубов много валялось за печкой в старом доме.
Танюшка подняла ее, зареванную, с ободранной коленкой, отряхнула: подумаешь, беда, растянулась на ровном месте, пора домой, скоро сумерки. Танька, как старая бабка, смертельно боялась оставаться в лесу вечером: будто бы вся нечистая сила выползает из нор, и Лесовой обязательно заведет, так что не выберешься. А на самом деле, есть ли что-нибудь замечательнее летнего вечера в лесу! Сначала он розовый, веселый, с дурманящими запахами трав, немного погодя становится сиреневым, грустным и загадочным…
Анюта плелась в самом хвосте с пустой корзиной. Впереди ходко бежали девчонки, весело заливалась смехом Зинка. Год назад они получили похоронку на отца. Значит, все забывается, и ее горе тоже пройдет? Но Анюта не могла представить будущую жизнь без отца и Ваньки.
А крестный все-таки припрятал ее газету. Когда сделал новый стол с выдвижным ящиком, газета долго хранилась в этом ящике вместе с квитанциями об уплате налогов и письмами от детей. Когда вернулись с войны еще два солдата из Дубровки, крестный сам их вписал. Народ подходил понемногу — из госпиталей, из плена, но случалось такое все реже, и каждый такой случай становился событием. Несколько молодых парней решили остаться в армии или устроились по городам. Крестный подумал — и тоже включил их в список, хотя и побурчал, что они отрезанные ломти. Показал газету Анюте. Анюта равнодушно глянула и отвернулась.
Не только они с крестным подводили итоги, все деревни их подводили. Как-то в сентябре, возвращаясь из школы, Анюта решила заглянуть к новоселам. Они уже две недели как вселились в новую хатку и потихоньку обустраивались. Крестный сколотил два стола и шкафчик для посуды. Грозился сделать настоящий комод, но пока обходились старыми сундуками. Казалось бы, найдется ли в Дубровке, Прилепах и Голодаевке кто-нибудь счастливей Насти Вардепы? Мужик пришел с войны и хату новую поставил. Сын Вася тоже остался цел, нашел себе на войне новую женку и поехал к ней, а не к старой жене. Крестная его ругала ругательски, но в душе радовалась, что еще увидит не раз своего непутевого. И дочка хорошо определилась на стороне. Две-три такие везучие семьи всего и наберется в округе.
Анюта переступила порог — и остолбенела! Ее счастливица крестная рыдала над миской со щами. Видно пришла с дойки, собралась пообедать, и вдруг разобиделась, горько ей стало — и расплакалась. С недавних пор за все вместе, за крестного, Васю и новый дом, некоторые бабы возненавидели Настю. В каждой деревне найдутся две-три такие — злые и завистные. Они, как дрожжи, и нету для них большей радости, как взбаламутить других баб, рассорить, поскандалить. А взбаламутить баб нетрудно. В самом деле, многим обидно: кто-то дождался мужа, сына, строится, а ты век живи в землянке, ломай голову, чем детей накормить. Не только Настю невзлюбили, но и Полю Хоропольку и Дуню Бурилиху, у которых вернулись мужики.
Уж Настя старалась быть незаметней: прибежит на ферму, поскорей покормит своих быков, и по стеночке, тихонечко — домой. Но не тут-то было. Все равно слышится за спиной злой шепоток, а кто и громко поропщет, чтобы она услышала: ну есть ли где правда, бабы, и за что одним счастье, другим — одно горе мыкать, ни за что, ни про что, вон у Кати Зинуткиной — и мужик, и двое сынов, и три брата, и племянники — все там поотсталися, хоть бы один воротился, Анюшечка Купренкова с четырьмя детьми в землянке бедует, когда она оттуда вылезет, кто ей подмогнет, а для этой барыни уже хоромы готовы. Сама Анюшечка Купренкова не только ни разу не позавидовала или не укорила Настю, но пробовала образумить этих баб:
— Ну глумные вы, бабы, ну завистные, ти виновата Настя, что я бедую с детьми в землянке, или она мужика моего себе забрала?
И Катя Зинуткина не сказала Насте плохого слова, но почему-то при встрече с ней Настя опускала глаза. Раньше на ферме только и слышен был ее голосище, то она расхохочется, то раскричится, остальные только ей вторили. А теперь стала Настя не чутна-не видна, боялась рот раскрыть. Все ей казалось, ее обидчицы только и поджидают, чтобы зацепить.
— Жизни нету, — жаловалась она Анюте, — все в глаза выскажут — и самогонщица ты, и воровка, и сплетница, и тебе не Бог, а сатана помогает — всего наслушалась.
— И ты терпишь! — удивленно воскликнула Анюта.
Крестная не ответила, только поглядела на нее жалобно, словно спросила, неужели ты не понимаешь? Кто бы раньше посмел зацепить Настю Вардепу? И языка ее побаивались, а пуще того — горла. Как затрубит, бывало, Настена на обидчицу, так долго потом в ушах гул стоит. А теперь она молча терпела обиды и выплакивала их дома, роняя соленые слезы в щи. Бедной Насте было стыдно за свою удачливость, а ругань она прощала, чего не скажешь в сердцах.
Тут она и покаялась Анюте, как тяжко было ей жить в последнее время под одной крышей с кумой, как рвалась она поскорее переехать в свою хату. Иногда ей казалось, что кума и глядеть-то на нее не может, так она ей стала противна.
— Неправда, это все твоя мнительность, крестная, — обиделась Анюта. — Наша мама не такая.
— Знаю-знаю, и все-таки радость с горем вместе не живут, твоя мамка на меня не злобится, это мне совестно перед ней.
— Чего тебе совестится? На нашего батю похоронки не было, и на Ванюшку тоже, — упрямо твердила Анюта.
И все поддакивали и кивали, но почему-то отводили глаза. Между собой они совсем другое говорят, с горечью думала Анюта. Может быть, в плену задержались ее отец и брат или в госпитале после тяжелого ранения. Такие случаи были, сколько угодно. Вот и батюшка то же самое сказал Любаше. Любка, когда была проездом в Москве, зашла в церковь помянуть родных и заказать молебен. И батюшка запретил ей поминать отца и брата, а велел думать о них как о живых. Но не у всех получалось так думать, не все умели. И только Анюта не могла иначе, она вспоминала брата и отца и часто разговаривала с ними как с живыми.
Сорок седьмой и сорок восьмой годы долго вспоминали со слезами: такого голода и лиха даже в войну не хватили. Где голод — там и мор. С гражданской не помнили тифа. Старики говорили: тиф всегда за войной ходит и словно косой косит детишек и молодых, здоровых баб. А больше всех пришлось поголодать Суббоньке. А ведь она была кормилицей и работницей. Не повезло ей, год выдался сухой, еле накосили ей несколько копенок. Этого сена хватило до марта. Потом трусили солому, рубили еловые лапки. А иногда мамка просто выпускала корову во двор и не глядела ей в глаза. Суббоня подолгу стояла возле закутка и ждала. Потом поняла, что ждать нечего и уходила на весь день, бродила по кустам и у речки. Наверное, что-нибудь находила — былинку, пучок сухой травы, ветку с засохшим листком. А вечером возвращалась домой. Да еще и доилась: то стакан, то два даст молока. А с чего, удивлялась мамка? Смирная стала Суббоня. От прежнего ее характера мало что осталось. Весь норов перешел в жизненную силу, которая помогла Суббоне выжить в те годы.
— Это Бог меня спас, что я оставила ее, а не Ночку, — часто вспоминала мамка, поглаживая свою любимицу. — Ночки уже давно бы не было, та тихоня не вынесла бы бескормицу, а сколько мы на Суббоньке за дровами ездили да пахали!
Казалось, Суббоня ко всем лишениям относилась с обычной коровьей невозмутимостью. А к хозяевам даже стала снисходительней, прощала им, что они ее до такого позора довели — в лошадь превратили. В мае, когда со дня на день дожидались первой травы, у соседей коровы не держались на ногах. Настя кричала со своего двора:
— Сашка, иди помогай, моя корова пала!
И они все вместе поднимали на веревках Настину корову и вели ее за огород. Там на пригорке у речки пробивались первые травинки. А Суббоня с туго обтянутыми ребрами сама выходила из пуньки и с остатками прежнего коровьего достоинства вышагивала к берегу. На одном характере держалась корова, на одном характере! Все пуще припекало весеннее солнышко, и Анюта каждый день с надеждой вглядывалась в землю и подгоняла траву — лезь поскорее, наша Суббоня совсем отощала. Появилась молодая трава, и не только коровам, но и людям стало полегче. Варили щи из крапивы, конского щавеля, забеляя молоком. Витька ловил с ребятами рыбешек, дробненьких, как копейки. Сначала коту отдавал, а потом и самим пригодилось — мать варила картофельную похлебку с рыбешками.
