Антон Понизовский - Обращение в слух (журнальный вариант)
Вот, дочка, такой история у меня. Это много история, очень трудно высказать человеку. Такой положение.
44. Наглядная агитация
— Чем это ты увлекся, мой друг?.. — Анна перегнулась через стол. — Иероглиф рисуешь?
— Иероглиф… — довольный, проурчал Дмитрий Всеволодович. — Всем иероглифам иероглиф…
Ваша беженка из Абхазии, так? Кто-то помнит, как в древности называлась Абхазия? При древних греках?
— Таврия?..
— Таврия — Крым, дерёвня.
— Колхида?
— Колхида. А кто жил в Колхиде? Кто жил в Колхиде?
— Эм… Золотое руно?..
— То есть бараны, ты хочешь сказать? «Руно». Руно — само собой. Кто еще жил в Колхиде?
В Колхиде жила Медея. Чем знаменита Медея? Кроме руна?
Эх вы. Медея — убила своих детей.
Теперь пишем: «Медея»… Разрезаем напополам… Так.
Дальше, в этом же Медитерранском[12] бассейне — примерно в это же время — другой известный мифологический персонаж, тоже женщина и тоже связанная с детьми?.. Нет идей?
Даю подсказку: Федор-Михалыч ее упоминает. Ну? Старец Зосима. Нет, ничего? Ну кто «плачет о своих детях»?
— Рахиль.
— Федор знает. Праматерь Рахиль. Наконец-то. Так. Пишем РАХИЛЬ… И тоже режем ее пополам: РАХ и ИЛЬ. Берем первую половинку отсюда… РАХ… а вторую берем от Медеи… Складываем…
— Паранойя, — констатировала Анна, с любопытством, однако, заглядывая в листок.
— Что получается? РАХЕЯ
А? Никому ничего не напоминает?
— Трахея?
— Сама ты трахея. РАХЕЯ… Рассея!
Помнишь, ты рассказывала анекдот: «Маму съел, папу съел… Ы-ы-ы… — Кто же ты после этого?! — Сирота-а!»
«Рахиль плачет о своих детях и не может утешиться, ибо нет их». А куда они подевались? А она сама их убила!!. — торжествующе закричал Дмитрий Всеволодович. — Рахея, Рассея — это такой гибрид: Рахиль плюс Медея! Сначала своих детей пожирает — а потом плачет, «ибо их нет»!.. Ха-ха-ха!..
— И к чему это? — медленно спросил Федор.
Вопрос прозвучал в настолько не свойственном Федору тоне, что, хотя Федя спросил негромко, все повернулись к нему, и даже сиявший самодовольством Дмитрий Всеволодович слегка побледнел:
— Что такое «к чему»?
— К чему, — твердо и даже как будто с угрозой повторил Федор, — направлено рассуждение ваше?
— Да ни к чему оно не «направлено»! — с неприятным удивлением сказал Белявский. — Какой-то дикий вопрос. Как будто мысль непременно должна быть куда-то «направлена»!
— Безусловно. И мысль, и буквально каждое слово — направлено…
Федя вдруг перестал быть похожим на себя прежнего: выговаривая слова медленно и даже с усилием, он как будто внимательно вслушивался во что-то внутри себя: даже казалось по временам, он совсем забывает о том, что вокруг присутствуют другие люди, и только пытается не отвлечься от важного внутри.
Этим он сейчас очень отличался от Дмитрия Всеволодовича, очевидно рассчитывавшего на внешний эффект: парадоксальным образом, при том что Федя, может быть чуть ли не в первый раз, совершенно не заботился ни о чьем внимании, — все слушали его гораздо внимательнее, чем когда-нибудь раньше.
— Позвольте я тоже. — Федя завладел листочком бумаги с набросками Дмитрия Всеволодовича
— нарисую одну картинку…
Чуть ниже «Рассеи» Федя прочертил длинную горизонтальную линию.
— затем с двух сторон этой линии написал: слева «НЕТ», справа «ДА».
— и пририсовал над горизонтальной линией букву «Я».
— Это я, — показал Федя на букву «Я». — Я хороший.
Я умный. Я человечный. Я не делаю ничего беззаконного. Если поставить где-нибудь здесь условную середину —
— …то я окажусь на той половине, где «ДА».
А вот… — Федя задумался на секунду, — например, дядя Костя из ЛТП, который говорил «только вспышнет — и будем мочить всех сподряд, не разбирая»…
— Дядя Костя — или, может быть, тот человек, которого собутыльники ткнули в сердце ножом — это «ОН». «ОН» — плохой. Объективно плохой человек. Много хуже меня.
А я — очень хороший.
Допустим даже, что в этом — моя собственная заслуга. Допустим, нам нету дела, что он потомственный алкоголик с врожденными аномалиями: нет, он единственно по своей вине оказался внизу, а я благодаря моим собственным совершенствам — на самом верху.
И теперь «Я» — вот здесь, а «ОН» — там. Я — хороший, ОН — очень плохой.
Но однажды ОН делает ма-аленький, незаметный шажочек…
Федор нарисовал стрелку справа от «ОН».
Представим, что дядя Костя идет к своему мастеру на строительстве и говорит — не себя защищая, не думая про свои интересы, а ради правды, — вступается за «ребят из красных домов»: «Ты такой-сякой, почему ты так дешево закрываешь наряды ребятам из красных домов? Почему ты так мало им заплатил?»
Представим еще, что в эту минуту им движет не жажда скандала и не кураж, а искреннее негодование: представим, что он — пусть в одну эту минуту — искренне переживает за совершенно чужих, посторонних ему людей…
Ну допустим хотя бы, что жажда правды в эту минуту сильнее, чем жажда скандала.
И в это мгновение — когда он делает свой шажок — пускай маленький, микроскопический, протягивает свою «луковичку» — вдруг сердечный удар, инфаркт, и линия жизни его — обрывается.
…
«Линия жизни» — конечно, не как в хиромантии, а просто — линейное время жизни…
Известен так называемый «аграф» — высказывание нашего Господа, не записанное в Евангелии… По-моему, самое страшное из всего, что я слышал: «В чем застану, в том и буду судить».
Раньше я понимал «в чем застану» как статическое положение на прямой.
Если я нахожусь справа от черточки — значит, после Суда я автоматически отправляюсь дальше направо, в рай. А если я слева от черточки — то проваливаюсь в окончательный ад.
Так мне виделось раньше.
А вот в последнее время мне стало казаться, что в этих словах — «В чем застану» — имеется в виду не точка, а вектор…
— Что?
— Вектор, вектор!
Вектор душевного устремления. Вектор воли. Движение воли.
Пока я живу — моя воля в движении. Пусть в слабом-слабом, пусть сонно ворочается — но моя воля не может не двигаться, не способна не двигаться, пока я жив.
Правда, нужно учесть, что любое движение моей воли усиливается — или гасится — внешней средой.
Может быть, многократно усиливается — а может быть, и совсем тормозится.
Среда — очень плотная. У нее свои собственные течения. Например, я сейчас проживаю в Швейцарии, я работаю во Фрибурском университете, и окружающая меня среда не допускает агрессии: наоборот, располагает к сугубому миролюбию; однако значит ли это, что миролюбие — моя собственная заслуга?
Сравним с дядей Костей: агрессия и нетерпимость, которую мы от него видим, — что это? его собственное волевое движение, или течение в его среде?..
Но как бы то ни было, вдруг инфаркт — и в одно-единственное мгновение всякая плотность среды исчезает!
Это мгновение застигает нас — каждого — в некоем движении. Ибо воля не может бездействовать. Пусть ничтожном, но все же в движении или в эту сторону, или в ту — или к «ДА», или к «НЕТ».
Вдруг оказывается, что «Я» — такой хороший, такой возвышенный, так близко уже подобравшийся к цели — оказывается, меня просто подталкивала среда, а сам я — немного ленился, немного играл в компьютер, немного скучал, то есть мой вектор — мой собственный, личный вектор — был направлен вовсе и не вперед, а назад, не к «ДА», а к «НЕТ» — пусть чуть-чуть, чуть-чуть — но когда сопротивление внешней среды совершенно исчезло, то мне осталось только мое собственное волевое движение, мой личный вектор.
И меня с этим вектором, в этом векторе застал Бог. Он застал меня за игрушкой в компьютере.
А дядю Костю, такого на первый взгляд глупого, злого и агрессивного, Бог застал в глупом и агрессивном желании правды — но все же в желании правды, то есть все-таки при попытке чуть-чуть приподняться над обстоятельствами!
Вот у дяди Кости линия жизни —
— и вдруг, в одно мгновение, линия исчезает —
— и дядя Костя оказывается в пустоте. Пустота не имеет никакой плотности. Она не оказывает никакого сопротивления. Это удобно.
Единственное неудобное обстоятельство: нет возможности изменить вектор. Ни направление вектора, ни величину: «В чем застану, в том и сужу».
Дядя Костя оказывается в пустоте — и начинает плыть в пустоте с постоянной заданной скоростью, в одном раз и навсегда заданном направлении…
Если его волевое движение было слабым — а допустим, оно было слабым, поскольку было внутренне противоречивым: заботясь об этих парнях из красных домов, он все же хотел и скандала, — значит, он будет плыть очень медленно, очень-очень-очень медленно, «квадриллион лет» — и от этой медлительности будет очень страдать: но ускориться невозможно. Впереди вечность, и в этой вечности все-таки он очень медленно плывет вверх…
