Ирина Васюченко - Голубая акула
— Как это «на что сдался»?
— А кто он такой, что над моим закадычным дружком начальствовать выискался? Зав инвалидной конторы? И сколько вас там гавриков? Пять голов? С Сипуном шестеро? Ну, это не зав, а хрен моржовый. Мы лучше товарища Зельца попросим: извини-подвинься, товарищ Зельц, иди куда знаешь, а стульчик Кольке Алтуфьеву освободить изволь, пока добром просят…
— Ты с ума сошел! — крикнул я, тщетно пытаясь высвободить локоть из цепких пальцев Залетного. — Оставь Зельца в покое! Он приличный человек (я в этом не слишком уверен, но не такой был момент, чтобы предаваться сомнениям). Да и никакие стульчики мне вообще не нужны.
— Что так? — игриво спросил Залетный.
— Со здоровьем скверно. Мне скрипеть осталось месяца два, много три, — с нелепым, но явственным облегчением сообщил я.
Залетный оглядел меня быстро, недоверчиво, но мой вид, кажется, убедил его, что я не вру. Нимало тем не удрученный, он ответствовал жизнерадостно:
— Тогда и ладно, не судьба, значит. А ты струхнул за Зельца этого, ну-ка, признавайся! Струхнул, брат, со мной не виляй! Сразу, значит, видно, что мне ничего не стоит твоего Зельца раз — и к ногтю? То-то! А Толстуева, как ты думаешь? Могу я взять к ногтю товарища Толстуева?
Мы уже сидели за ресторанным столиком, и официант, ни о чем не спросив, расставлял рюмки и закуски. Последнее было кстати, а вот пить бы Залетному больше не следовало. Я поделился с ним этим соображением, но в ответ получил такой поощрительный удар по спине, что решил больше не проявлять заботы. Пусть себе хлещет водку сколько хочет, мне что за печаль? А те, кого он к ногтю собирается брать, пусть себе повышаются в чине к его полному удовольствию… Эх, сидеть бы сейчас в конторе, как выражается Сипун, «сообразно трудовой дисциплине»!
— Справедливые времена настали! — Залетный опорожнил рюмку, поскреб грудь. — Пей за славное времечко, ты, друг детства! Теперь ясно, кто чего стоит! Победа пролетариата! За пролетарскую победу, тебе говорят! Пей! — И он выпил снова.
— Какой же ты пролетарий? Вместе в девятой гимназии учились…
— Вот! — ликуя, перебил он. — Ты в девятой, я в девятой, но я пролетарий, а ты на-кось, выкуси! — Он простер над столом мускулистый кукиш. — Тебя из гимназии под зад коленом, я чин чином до выпуска дошел, а пролетарий все равно я! Потому что голову надо иметь! Чутье! Характер! А всякая чистоплюйская гниль…
Я стал лихорадочно придумывать способ, как улизнуть мирно, до скандала. Его пьяные восклицания мешали сосредоточиться. Да и единственная рюмка, выпитая за пролетарскую справедливость, нехорошо гудела в отвыкшей от возлияний голове. Внезапно в этом гудении послышалось: «Сидоров…»
— Ты видел Сидорова? — вырвалось у меня.
— А о чем я тебе толкую? — Залетный захохотал. — Тоже встреча друзей! Торчит наш денди на толкучке, оборванный, зеленый — краше в гроб кладут! Барахло какое-то продает. Стоит, да так смирненько! Ждет, не найдется ли дурак заплатить за эту дребедень. Увидел меня, тряпье свое подхватил и деру. Я ему кричу, мол, погоди, чудило, пойдем со мной, я угощаю, ха-ха-ха! Так и сбежал. За гордость свою испугался, как считаешь? Или может, за что посерьезнее? Да и какая гордость, ежели в кармане вошь на аркане, да и та через дыру выпала? Нет уж, поди, смерть как хотелось на дармовщинку пожрать. Ан страх-то сильнее оказался! Научили вас, буржуев недорезанных, пролетария уважать! И не так еще научим! Скоро дорезывать будем, погоди, кончились ваши сладкие денечки… Эй! Ты куда? А ну стой, зараза! Стрелять буду, гад!
Я прошел через зал, не оглядываясь. Когда вышел на улицу, дождь уже снова накрапывал. Небо, как серая половая тряпка, вяло тащилось над самыми крышами. Изумительное авто кофейного цвета все еще стояло у входа. Парень атлетической наружности дремал за рулем.
— Там вашему начальнику плохо, — сказал я.
— A-а, — сонно, однако с пониманием протянул парень и без малейшей поспешности стал выбираться наружу.
Я отправился своей дорогой. Перед глазами стоял Сидоров. Давно он не являлся мне так ясно — и так странно. Совсем не таким, каким я видел его в последний раз с уже наметившимися у глаз тонкими морщинками и презрительным ртом… Впрочем, целая вечность прошла уже и со времени той встречи. Когда после Тифлиса я был в Москве, мне из всего их семейства удалось отыскать только глуховатую тетушку Аделаиду Семеновну, да и то чудом…
Я уже собирался в Харьков, где Толстуев обещал меня «как-нибудь пристроить». Понимая, что едва ли вернусь, бродил по знакомым улицам, вспоминал Зероба Тер-Миносяна, может статься, единственного еще живого друга, думал, что и он доживает последние дни у себя в Тифлисе, куда мне тоже нет возврата. Я тоскливо искал кого-то, с кем можно было бы хоть проститься, покидая город своего детства.
И — никого. Родители и брат уехали. Люба Красина умерла. Добрейшего Якова Павловича убили — зачем, Господи, кому мешал старик? В доме Сидоровых жили неизвестные, с необъяснимой злобой наперебой кричавшие мне, что никаких бывших хозяев не знают, да и знать не хотят.
О тетушке Аделаиде я помнил только, что она жила где-то невдалеке от Чистых прудов. Без всякой надежды отправился туда, но дом, где был давным-давно и всего единожды, нашел с неожиданной легкостью. Ноги сами привели. Там тоже обитали новые жильцы, и толку я от них не добился. Хотел уже уйти, как вдруг откуда-то снизу, словно из-под земли, раздался знакомый голос:
— Милостивый государь! Только то обстоятельство, что я живу в подвале, мешает мне спустить вас с лестницы!
Человек, к которому относилось это оригинальное напутствие, выскочил из низенькой обшарпанной двери и мелкой, но проворной рысцой пустился вдоль улицы. Высокая старуха с загадочной, недвижной, как маска, физиономией смотрела ему вслед.
— Аделаида Семеновна! — воскликнул я, бросаясь к ней.
На ее лице ничего не отразилось. Я подумал, что она не узнает меня, и начал:
— Простите, я тот Алешин знакомый из Блинова…
— Помню, — молвила она глухо. — Николай Максимович. Товарищ прокурора. Вас интересовали ихтиолог Миллер и его бывшая невеста. Алексей рассказывал мне о том, чем все кончилось. Необъяснимый и жуткий случай. Зайдите. Я напою вас чаем с вареньем.
На ней была длинная мятая юбка и бесформенная, там и сям штопанная толстая кофта. Должно быть, ей трудно жилось. Может быть, даже настолько трудно, что мне следовало бы отказаться от ее приглашения. Но я не смог. Ее темной каморке было суждено стать последним московским домом, где меня приняли как своего.
— За что вы его так? — полюбопытствовал я, оглянувшись туда, где за ближним поворотом улицы исчез посетитель, не спущенный с лестницы по такой основательной причине.
— Прохвост. Не стоит внимания. — Аделаида Семеновна тяжелой поступью прошла в комнату и опустилась в огромное кресло, занимающее добрую ее половину. — Рассказывайте.
Как мог короче, я поведал ей свою историю.
— Вы уезжаете навсегда, — сказала она, не спрашивая, а утверждая.
— Я искал Алешу…
— Они в Твери. Думали, там проще прокормиться. Сомневаюсь.
Казалось, я давно был готов к известию, что больше не увижу Сидорова. Но горло перехватило, захотелось взбунтоваться, переменить планы, отправиться в Тверь, не так она и далеко…
— Не надо, — обронила старуха. Я смотрел на нее в замешательстве, и она повторила своим глухим монотонным голосом: — Вам не надо в Тверь. Бесполезно.
Кажется, моя растерянность позабавила ее. Она усмехнулась:
— Доживя до моих лет, легко угадывать. Только мало проку от этого искусства. Что до Алеши, его вам видеть не стоит.
— Как так?
— Вы не узнаете его. Он не тот, с кем вы дружили. Не тот, кем был. И не тот, кем станет.
— Звучит мрачно.
— Напротив. Сейчас он злой. Но быть злым не его призвание. Это пройдет.
— Вы пророчица? — Я попробовал обратить разговор в шутку.
— Пророчица, — повторила она без тени улыбки. Под глазами у нее были набрякшие мешки. — Мы с Алексеем похожи. Он будет, как я. Мне этого не увидеть. Вам тоже. Но это неизбежно.
На прощание она перекрестила меня. Вспомнив, как Сидоров называл тетку старой безбожницей, я заметил:
— Аделаида Семеновна, мне казалось, вы неверующая.
— И это возможно.
С тех пор, когда думаю об Алеше, непроницаемая, может статься, насмешливая маска глядит на меня из подвальной полутьмы странно живыми прорезями глаз. Но в тот вечер меня преследовала не она. И породистое, несколько желчное лицо Сидорова в расцвете лет стерлось в моей памяти. Я видел того Алешу, что когда-то на вечереющем Арбате открыл мне тайну своей встречи со Снежной королевой.
Он стоял передо мной словно наяву, и мальчишеское желанье пойти и убить Залетного терзало мое старое искушенное сердце. Все кончилось, как и должны кончаться подобные глупости: приступом.
