Владимир Шпаков - Песни китов
— Не пойму, почему именно она? — прошелестел в трубке голос.
Он не нашел, что ответить. Тут же вспомнились ее предчувствия, и показалось: он не сможет выбраться из тесной кабинки, где на стекле была нарисована перевернутая слева направо цифра «7».
Сквозь стекло было видно, как юная пигалица в беличьей шубке пишет на бланке телеграмму, макая ручкой в чернильницу. Текст не получался, она комкала бумагу, чтобы вновь макать и выводить слова. Когда к ней приблизился парень в мохнатой шапке, та отмахнулась, мол, не мешай! Парень, улучив момент, отодвинул чернильницу, пигалица промахнулась ручкой и, вскочив, взялась гонять парня вокруг стола, причем оба закатывались от смеха.
Рогов наблюдал сцену с недоумением, затем с тоскливой злостью. Как они смеют веселиться, когда случилось такое?! Трубка говорила: на похоронах был Женя, он рыдал, но ревности не было — фигура Мятлина, закрывавшая полнебосвода, внезапно скукожилась, превратившись в ничто. Да и сам он превратился в пустое место, в оболочку, внутри которой вакуум. Шел по улице, под ноги падал снег, а под курткой, казалось, ничего нет, ни тела, ни того, что называют душой. Он долго стоял у проходной судоремонтного завода, приютившего «Кашалот», пробегал глазами надпись над бетонным козырьком: «Завод „Янтарь“», но буквы не складывались в слова, смысл ускользал. Он знал только, что не сможет сейчас прийти к своим, больше того — что своих у него вообще не осталось…
Потом был шалман, где он хлопал рюмку за рюмкой, скандал на проходной, и запоздалые слезы в закутке на корме. То была последняя вспышка человеческого. Отчаяние вскоре обернулось скорбным бесчувствием — терять было нечего. И цепляться за береговую жизнь не имело смысла, его маршрут туда, куда полетит «Кашалот» со своей командой.
В команде настроения были похожие, что доказала случайно услышанная беседа двух капитанов — Вострикова и Булыгина.
— Больше в порты не заходим, — говорил Булыгин. — Заправляемся под завязку, и полный вперед! А если опять жмур будет, в море похороним.
— Не по Уставу, конечно, — отзывался Востриков, — но какие тут уставы? Разваливается все на глазах, так что не возражаю.
Именно в те дни, когда готовились уходить из Калининграда, Рогов взялся вести некое подобие дневника. То, что его переполняло, требовалось кому-то или чему-то доверить, и он выбрал тетрадь, на которой было написано: «Отчет о ходовых испытаниях». Тетрадка оказалась чистой (заполненную отослали в ЭРУ), и он принялся туда записывать то, что удержала память. Рогов с трудом справлялся с письменной речью, спотыкался на каждой фразе, но все-таки двигался вперед, фиксируя события последних месяцев. Оглядываясь назад, он удивлялся: сколько же всего произошло! И, мусоля химический карандаш, заносил на страницы пережитое.
Писать мешали лошадиные дозы спирта, каковой уже не разбавляли и не ароматизировали — просто заливали внутрь, будто керосин в корабельные емкости. Почерк уползал, хотя тетрадь была линованная, буквы делались то больше, то меньше, а еще вибрация корпуса! Они привыкли к тому, что «Кашалот» на ходу дрожит, да только рука не привыкла, из-за чего в записях появлялись некие иероглифы, лишь отдаленно напоминающие кириллицу.
Когда приближался кто-то из коллег, Рогов заслонял каракули, чтобы не быть пойманным на сантиментах.
— Пишешь письма на тот свет?! — удивились бы коллеги. — В то время как мы достигли поистине невиданных возможностей?! Да это позор! Очнись, Рогов, влейся обратно в мужское братство! Неужели ты не знаешь, что мы получили приказ уходить на базу?! Там будет счастье, там будет все, о чем ты мечтаешь!
Приказ действительно был вскоре получен. А может, его выдумали два капитана — неважно; главное: корабль устремился к Зунду. Причем на такой скорости, что вибрация делала невозможным не то что писание — ложку ко рту было не поднести. Но никто не жаловался, напротив, лица сдатчиков и военморов были озарены неким горним светом, в их жизни вновь возникал смысл, и пусть страна, оставшаяся за сотни миль от них, летит в тартарары, рушится и тонет в мелких и крупных проблемах — они не пропадут! Подумаешь, ложка! Не надо ее подносить, они и на сухпайках проживут, лишь бы шило не переводилось!
Вибрация размывала контуры людей, они делались нечеткими, будто привидения, да в каком-то смысле и были привидениями. Кого колышет, если исчезнет такой фантом? Их и не колыхало, хотя кто-то падал за борт, загибался от холода — все это были неподходящие. Зато остальные должны были пройти проливы, обогнуть Нордкап и прийти в технический рай, где могли остаться до скончания века.
За бортом бушевала ледяная вьюга. Тщетно пытаясь записать хоть пару мыслей, Рогов оставил вскоре это занятие и взялся глазеть в иллюминатор, за которым кружили белые вихри. Неожиданно один из вихрей уплотнился, образовав нечеткий человеческий силуэт. «Мица» на голове, форменный китель — ну, конечно, он! А главное, манит, мол, выходи наружу, дружище, поговорим! Рогов зачем-то огляделся, хотя пультовая была пуста. Бросил еще один взгляд в иллюминатор, затем отложил тетрадь и, как сомнамбула, двинулся к ведущей на палубу двери.
Корабль летел над темным морем, рассекая тьму носовым прожектором. Ветер едва не сбивал с ног, пронизывал до костей, только Рогов не чувствовал холода: схватившись за обледеневший леер, он пялился во тьму, где виднелся белый силуэт. Сквозь свист ветра пробилось: — «… ойди!» — что он расценил как «Подойди!» Но как тут подойдешь, если навстречу дует, будто во время урагана? Перебирая руками леер и отворачивая лицо от бьющей в лицо снежной крупы, он преодолел несколько метров, чтобы вскоре четче различить того, кто его позвал. Он стоял спиной, глядя вперед, как и полагалось настоящему командиру корабля.
— Ты меня звал?! — прокричал Рогов.
— Нет, ты сам пришел.
— А мне показалось…
— Неважно, что тебе показалось. Главное, вы двигаетесь нужным курсом.
— А что… — Рогов опять отвернул лицо. — Что нас ждет?!
— Если дойдете — увидишь сам.
— А мы дойдем?! Мы же не такие… Ну, не такие, как ты. Мы всего лишь люди!
— Не совсем люди. Посмотри на себя!
Рогов оглядывал свои руки, ноги, туловище, но видел лишь налипший снег со льдом, из-за чего он тоже сделался белым. И корабль становился белым, потому что в воздух взметывались мириады холодных брызг, оседавших на палубе и моментально превращавшихся в лед. «Кашалот» покрывался ледяным панцирем, так что силуэт, сливавшийся с этим фоном, спустя время было уже не разглядеть.
Он с немалым трудом вернулся обратно. Внутри корабля тоже все промерзло насквозь и покрылось белым инеем. Самое же странное ожидало в рубке, куда поднялся Рогов. Там царил полумрак, мигали сигнальные табло, и все смотрели туда, где в луче света вихрилась снежная взвесь. Вот застыли Гусев с Жарским, белые с ног до головы; вот такой же Зыков, а вот Деркач, чья извечно красная физиономия внезапно побелела. И сдаточный капитан Булыгин напоминал снежное изваяние, и каперанг Востриков вроде как сменил повседневную черную форму на ослепительно белую парадную. То же самое проделал Тимощук, другие члены экипажа, даже Палыч, не снимавший черной телогрейки, сделался подобием Деда Мороза.
Никто не шевелился, все глядели вперед. «Кашалот» пожирал пространство, оглашая пустынное море ревом турбин и унося людей в неизвестность…
Часть III. Ящичек Пандоры
1
Самолет мягко оторвался от земли и устремился в темное ночное небо. Не дожидаясь набора высоты, пассажиры устраивались поудобнее, задремывали, Мятлин же глазел в иллюминатор. На взлете он всегда цеплялся взглядом за земную поверхность, что уходила вниз; вот и сейчас наблюдал россыпь огней, мерцающих по ту сторону стекла.
— Огромный город… — проговорила сидящая рядом пожилая пассажирка. Несмотря на безупречное произношение, в голосе просквозил акцент, что на пражском рейсе было неудивительно.
— Пять миллионов жителей… — пробормотал Мятлин, не придумав ничего умнее.
— Половина населения Чехии, — отозвалась попутчица. Далее она сказала, что Петербург напоминает Прагу, наверное, своей потрясающей красотой, что ее сын Вацлав влюбился в жительницу этого замечательного города, женился, они родили двух сыновей, и потому ей приходится летать сюда несколько раз в году. Еще она сказала, что зовут ее Тереза, и Мятлин тоже назвал себя. Почему нет? Банальная болтовня попутчиков: такие откровения не обязывают, зато дают видимость сближения, мол, человек человеку — друг и брат, если уж оказались в одном купе или кресла рядом. Ко всему прочему общение заглушало привычный страх. Леденящий, поднимающийся снизу, он захватывал ноги, живот, сковывал грудь и шею, и ни мягкий свет в салоне, ни приветливые улыбки стюардесс не могли растопить этот лед. Могучая железная машина не внушала доверия, словно отправлялся не в ближнюю Европу, а в космическую бездну без шанса на возвращение.
