Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1
— Правильно, — ободрившись, подтвердил Гольденко. — Присказка, а теперь началась сказка про то, как дурак умным стал, или быстро текущая проблема жизни. А случай этот, о котором хочу рассказать, перевернул всю мою жизнь. Это, когда мы накануне Дня победы рекорд ставили. Очень самоотверженно работали. И, значит, расстановка сил такая. Тарас валит. Юрок на раскряжевке, а я сучья обрубаю, подкатываю. Ну, Ульяна Панина тоже на валке. Перед этим Тарас нам такое слово сказал. Товарищи, говорит, сейчас, когда Россия разрушена проклятым врагом, наш труд самый полезный, на нас весь народ смотрит. Я по привычке подумал: ладно, уже слыхали. Во внимание не взял его слова. А когда начали работать, вижу: слова с делом расхождения не имеют. Вот, думаю, какая эпоха пошла. Ну и пусть хребты гнут. У меня своя работа. Я ее не торопясь сделаю. И вот на этом месте мне неудобно стало. Ну будто я при всех своей ложкой в чужую кашу залез. Стыдно мне стало. Вы это поймите, Виталий Осипович. Постеснялся я, коему название было лодырь, в сторонке от горячей работы стоять, когда кругом люди жизни своей не жалеют. Без дела стыдно стало. Как товарищ Дудник сказал в День победы: «Посмотрите, дорогие мои товарищи, какой вы красивый народ!» Я очень это помню. Я желаю красоты. Я сам хочу иметь красивые поступки, чтобы обо мне говорили: Гольденко — этот может!
Он хлопнул ладонью по своему колену, как бы удивляясь и вместе с тем восхищаясь тем, что случилось с ним.
— Перекурим это дело, товарищ Корнев.
И снова с тоской посмотрел на стремительно убегающие вдаль голубые полоски рельсов.
Корнев рассмеялся.
— Это дело поправимое. Вот немножко встанем на ноги, отпуска разрешат, и поедет знатный лесоруб Семен Иванович Гольденко в отпуск в мягком вагоне.
— Нет. Мягкого мне не надо. Там пассажиров мало. Мне жесткий, да чтоб остановок побольше. Вот что мне надо.
На этом месте беседа была прервана. Явились Юрок и Бригвадзе. Пользуясь выходным днем, они пришли встретить Тараса, который сегодня возвращается из Москвы. Пришло и еще несколько человек.
Марина появилась последней. Ее увидел Виталий Осипович и, наверное, не мог скрыть удивления, потому что она сказала:
— Почему бы мне не встретить Тараса? Он мой товарищ.
— Это хорошо, — торопливо заговорил Виталий Осипович, вдумываясь в слова «мой товарищ». — Это очень хорошо. Он наш товарищ.
Марина строго посмотрела в его глаза, лицо ее слегка вспыхнуло.
— Пусть будет по-вашему.
Опустившись на скамейку, где только что сидел Гольденко, она сказала:
— Сядьте. Тут что-то надо объяснить. Ну, садитесь же и не улыбайтесь так сочувственно.
Виталий Осипович сел, согнав улыбку, которая показалась Марине сочувственной. Нет, дело не в этой улыбке… Скорей наоборот. Но он не стал вдаваться в объяснения, тем более, что она собиралась что-то сказать.
— Я улыбаюсь от удовольствия, — начал он, пытаясь придать предстоящему разговору оттенок шутливости, приглашая ее вспомнить прошлое с грустной улыбкой.
Но она не склонна была шутить.
— Вы думаете, все, что случилось, — смешно?
— Я думаю, запоздалая драма не может не вызвать улыбки.
Она посмотрела на Виталия Осиповича долгим, осуждающим взглядом, удивленно подняв брови: вот как, он уже забыл свою обиду? Он уже склонен относиться к пережитому с улыбкой? Тут что-то не так.
— Вы так скоро забыли все? — спросила Марина, стараясь казаться равнодушной, но это ей не удалось. Виталий Осипович заметил ее волнение.
— Ну хорошо, — вздохнул он. — Вам обязательно хочется еще раз вернуться к пережитому. Я согласен. Вернемся. Только вновь переживать прошедшее я не намерен. И вам не советую. К чему? Прошлое — как вот эти стружки и щепа на платформе. Их сметут, и никто не вспомнит, как трудно было построить на мшистом болоте эту платформу, у нас и без того дел хватит…
— Не то, — перебила Марина, — не то вы говорите. Стружки сметут, а постройка останется. Так вот, давайте сметем стружки.
Смести стружки, убрать мусор — на это он согласен.
— Я скоро уеду, — продолжала Марина таким тоном, словно едет она не по своей охоте, словно ее увозят насильно. — Уеду. И для меня все будет прошлым. И то, что мы сейчас сидим с вами и говорим в последний раз, — тоже станет прошлым. И мне многое жаль. Не так все должно быть…
Она сделала протестующий жест. Виталий Осипович сказал:
— Вы очень рассудительны, Марина Николаевна.
— Может быть. Я согласна, что иногда надо не рассуждать, а поверить сердцу. Но я не очень-то доверяю ему.
— Не доверять своему сердцу — не значит ли не верить себе? — спросил Виталий Осипович.
— Не знаю. Мне было не легко заставить себя не любить. Но заставлять себя полюбить — это почти невозможно. И мне кажется, это нечестно — заставлять любить.
Нет, такой разговор на шутку не переведешь. Виталий Осипович отказался от своего намерения, тем более, что разговор приобретал определенность. Надо было назвать все своими именами.
— Вы — о Тарасе? — спросил он.
Она просто ответила:
— Сначала о вас, потом о Тарасе.
— Я — это прошлое. Стружки. Так?
Легкий румянец вспыхнул на ее щеках. Разве может прошлое так волновать сердце? Он — ее прошлое, которого не было. Ничего не было у нее. Вернее, было в ее мечтах, и только. На его вопрос невозможно ответить. Любительница ясности, она предпочла оставить невыясненным, стало ли прошлым ее чувство к нему. Вот скоро, сейчас приедет Тарас и тоже потребует ясности. И она должна внести эту ясность прежде всего в свои отношения. Но что-то надо ответить. Он ждет. И она ответила:
— Вы? Не знаю. И зачем это знать сейчас?
В смятении Марина поднялась, она не могла понять, куда сейчас пойдет, что будет делать в этот светлый день весны.
Высоко на фоне яркой голубизны неба плотники, с блестящими от пота лицами, сверкающими топорами рубили золотые бревна, стесывая лишнюю древесину. Вот если бы можно было взять топор и стесать всю шелуху, которая мешает расцвету простых и ясных, как небо, человеческих страстей! Она оскорбилась, когда Тарас от чистого чувства поцеловал ее. Долг она противопоставила чувству, не сообразив, что и долг и чувства существуют вместе, не мешая жить.
— Зачем это знать сейчас? — повторила она тоскливо.
— Да, вы правы. Зачем? — печально отозвался Виталий Осипович и тоже поднялся.
Они сейчас поняли только одно, что разговор состоялся, все стало ясно — встреч больше не будет.
Это подтвердил торжествующий гудок паровоза, еще невидимого из-за леса. Поезд стремительно приближался к станции. Это конец.
Снова торжественно прогремел гудок и пошел перекатываться по лесу. За ним катились многочисленные шумы быстро идущего поезда, и вот с торжествующим гулом из тайги вырвался поезд. Сверкая стеклянной линией окон, состав подошел к платформе.
Тарас вышел из вагона. Его встретили приветственным шумом. Он соскочил на платформу, пожимая руки друзей. С Бригвадзе поцеловался три раза. После каждого поцелуя они били друг друга по плечу и, удовлетворенно крякнув, снова целовались.
Потом торжественно поцеловался с Виталием Осиповичем, погладил по голове Юрка, а когда к нему протиснулся Гольденко, Тарас просто сгреб его в свои могучие объятия. И тут он увидел Марину. Она стояла одна, в стороне от шумной толпы встречающих. Он подошел к ней, протянул руку и осторожно спросил:
— Как живете, Марина Николаевна?
На них смотрели плотники с высоты сверкающего новым лесом здания. Но они никого не замечали, занятые только друг другом.
Она протянула ему руку.
— С приездом, Тарас. Расскажите, как Москва?
— Расскажу! — ликующе крикнул Тарас. — Есть что рассказать о нашей Москве! Ну, пошли домой.
Шли шумной толпой. Это была одна семья, очень дружная, гордая, счастливая оттого, что выдержала, не сдала в самые трудные годы, что впереди много хороших дел.
Корнев вспомнил слова Гольденко:
«Живая вода. Вот она — живая вода!»
Вечером все население поселка собралось у клубной веранды. Пришли слушать рассказ Тараса о поездке в Москву. Вынесли из клуба скамейки, но их не хватило, и многие сидели прямо на молодой травке.
Уже комары запевали унылые свои песни. Их отгоняли платками, березовыми ветками, махорочным дымом, но это не помогало. Тогда кто-то развел небольшой костер завалив его сухим мхом.
Гольденко не мог сидеть спокойно. Он ходил вокруг веранды, щурился от дыма, горделиво подкручивая небогатые усики.
Он не замечал ни комаров, ни дыма, не слыхал рассказов Тараса, он сам хотел говорить, но все отмахивались от него, как от комарья. Да и что он мог рассказать здесь, где всем известны его поражения и его подвиги?
