Александр Дорофеев - Московское наречие
Дружески величая Туза иходеперра, боцман сказал: «Завтра Рождество. Приходи в гости – с интересными людьми познакомлю. Первый участок, седьмое захоронение. Адьос!» Кивнул поверх светляков в звездное пространство и удалился, стуча суффиксом оземь.
Вечером другого дня Туз купил две бутылки текилы с белым вороном на этикетке, называемой здесь «Куэрво», или «священник-прощелыга». В городе было тихо, празднично – дома и деревья увиты разноцветными лампочками. На каждом дворе разложена вата, на которой ясли с младенцем, златовласая Мария, всепонимающий Хосе и умудренные волхвы – из папье-маше, деревянные, а то и живые ряженые. Изо всех окон доносятся нежные песни колокольчиков о королях-магах и ребенке-господе. Ниньо Хесус родился! С миром все тушат в белом вине рождественскую рыбу бакалао, то есть треску. Жестоковыйность покидает, души смягчаются. Чисты помыслы в эти дни солнцестояния. Уже восходит звезда любви. О, непорочный навидад – явился ребенок-спаситель…
На розовой арке кладбищенский врат виднелись буквы, как у входа в гостиницу, – «Приют счастливых». Над ними сидел алебастровый ангел, свесив ножки и обломанные крылья. Кладбище оказалось маленьким, заросшим смоковницами, манговыми и лимонными деревьями. На могилах лежали собаки, поглядывая, так ли просто забрел человек или с умыслом остаться. По указанному адресу располагалась гробница в виде беседки-ротонды. Туз постучал в деревянную дверь и услыхал сильный голос боцмана: «Заходи, иходеперра!»
В склепе было уютно. Со свода спускался фонарь «летучая мышь», окруженный длинными снизками вяленой камбалы. У стен стояли удочки, весло и лопата, посверкивали блесны, шевелились на сквозняке мормышки в сетях и гамак над убранной пальмовыми листьями надгробной плитой.
Дон Кохо пристегивал ремешками ногу, поглядывая в зеркальце и напевая: «Сам на себя стал не похож, а все ж хорош, чертяка, – по-волчьи воешь, цепку рвешь и лаешь, как собака!» Поднявшись, смахнул листья с камня, плюнул и растер, освежив надпись: «Здесь покоится тело, бывшее при жизни доном Хорхе Бироном. 1788–1868».
«Вот какая кают-компания! – гордо сказал он. – Тот самый лорд, что о корсарах писал. Джордж Байрон – отец-основатель английского Белиза».
«Ладно тебе, – хмыкнул Туз. – Хорошо известно, где он умер и где могила»…
«Да вот же тебе – здесь и лежит! Показать, что ли?» – постучал боцман в плиту и рассказал, что в Англии захоронен корсар Конрад, а сам поэт на пиратском корабле приплыл к берегам Юкатана, женился в Фелисе на индианке-майя, обретя покой, а затем подготовил почву для колонизации страны Великобританией в 1852 году.
«Истинно говорю, – нахмурился он, видя недоверие в глазах Туза. – Настаиваю на моем суффиксе. Просто британцы, сукины дети, скрывают правду! Давай-ка, иходеперра, помянем лорда»…
Они выпили за мятежного карбонария и полизали соленую камбалу, после чего боцман выглянул из склепа. «Хорошо тут, все под боком». Сорвал с ближайшего дерева пару лимонов и кивнул на стену, где было начертано: «Пусть над тобой утратит власть гнев иль улыбка красоты. Умей унять любую страсть – не мальчик ты!» «Вот сказано, как нарочно для меня, а я, бляха-муха, никак не уймусь. Все Нинель перед глазами, – вздохнул он. – Эх, грехи любезны, доводят до бездны! Давно хотел спросить соотечественника. Как думаешь, иходеперра, онанизм – это смертный грех?»
«Ну, не то чтобы, – призадумался Туз. – Сам Адам, кажется, не гнушался, покуда не вкусил с древа познания и не разглядел, для чего ему дана Ева»…
Дон Кохо глянул, как побитый пес, исподлобья: «Но если на могиле Байрона?»
«Да тут – все поэзия! Вряд ли бы лорд возражал против библейских традиций», – хотел утешить Туз, но боцман махнул рукой: «И ты, иходеперра, либерал! Кругом либералы. Здешний падре Пахарито все грехи зараз отпускает. А я ведь морской черт, человек челна, – хочу по всей правде и строгости, как в книге Бытия»…
И они выпили за бытие вообще, закусив спелым кладбищенским лимоном.
Рождество в склепе
В дверь тихонько поскреблись, и человек в белой сутане просочился, будто сквозь щелку. Настолько маленький и бледный, словно дитя креветки. Чуть-чуть пракрити и бездна пуруши – таков был падре Пахарито. «Фелис навидад! – поздравил он и неприметно, порхающее, перекрестился, однако тоненькими пальцами, точно лапкой колибри, цепко ухватил стакан. – Хотел, дети мои, пригласить на рождественскую службу, да посижу немного с вами. Чудесное местечко! – Сиял, как волхв, которого путеводная звезда вывела наконец куда нужно. – До позапрошлого века и сторожей-то тут не было. Полежит человек в земле год-полтора, так выроют и свалят останки у ограды, чтобы место освободить, как в отеле. Теперь, конечно, другое дело, но все равно ясно понимаешь, насколько смерть важнее жизни. – Часто замигал, оглядывая склеп. – Ведь сказано, если зерно не умрет, то останется в земле. Зато, умерев, даст множество плодов. У всех нас плодово-зерновой путь. Так разве тут мы не послужим Господу нашему?»
«Еще как послужим! – сказал боцман. – Только не надо, падре, философии. Лучше душевно расскажите о смертных грехах».
«Охотно, – кивнул тот, будто клюнул зернышко, и подставил стакан. – Приезжаю я на прошлой неделе в деревню Сан-Анхел. И что же я вижу и слышу, ихос миос!? Крестьяне имеют отношения с мелким рогатым скотом!»
«Какие отношения?» – не понял Туз.
«Тесно-интимные, – пояснил падре. – Ну, как, по-вашему, смертный ли это грех?»
«Смертельней не бывает», – омрачился боцман. «А вот и ошибся, сын мой! – воскликнул Пахарито. – У них так издревле заведено – побалуется с козой, зато не тронет соседскую мучачу. Не благо ли это?»
«Благо», – согласились Туз с боцманом.
«Или взять человеческие жертвоприношения, – продолжал падре. – Чего уж грешней в наших глазах. Но не думайте, что древние народы, майя, ацтеки, были тупыми извергами. Они исполняли волю своих божеств. Каков ворон, таковы его яйца! Небесная смута отражалась на земле. И Авраам зарезал бы возлюбленного Исаака, если б Господь в последний миг не остановил его руку. Уже смягчился Яхве, победив в духовной междоусобице, и вскоре явился людям в облике сына своего со словами любви. Смертию смерть поправ, простил он все грехи земные. Теперь, ихос миос, смертных грехов вовсе нету, а есть бессмертные».
«Что я тебе говорил?! – мигнул боцман Тузу. – Видишь, какой либерал небесный!»
«Всего лишь простой консоладор, – поклонился падре. – Утешитель в попытках соединить одиноких. Вот мы отмечаем чудеса непорочного зачатия и воскресения, а надо бы праздновать рождество Нового Завета в Нагорной проповеди, когда люди были признаны детьми Божьими. Поклоняйся ты Зевсу, Кецалькоатлю или Будде, а все мы с тех пор воистину братья, частицы единого тела Господня»…
«Если так, падре, – встрял боцман, – то я давно у него в жопе».
«Там тоже прекрасно, сын мой! – успокоил Пахарито. – Но ты, как многострадальный Иов, в самой зенице ока Его! – И вдруг пропел. – Уна копа мас!» Да так пронзительно-высоко, что взвыли собаки на могилах. Уж очень странно звучала из склепа английского лорда просьба налить еще стаканчик. Но текила и впрямь хорошо шла в приюте счастливых рождественской ночью. Поднимая копу, Пахарито говорил по-русски, словно магическое заклинание, «За здоровье!», и оно явно крепло, особо в области души, и все ощущали себя братьями в зенице Всевидящего глаза.
«И ты, сын мой, одинокая душа? – обратился падре к Тузу. – Научу тебя, где покупать утешительные снадобья. Выгодней всего в магазине на причале. Всегда беру там мадеру для причастия. А пока, ради всех святых, сбегай в лавку за бутылкой!»
Несмотря на поздний час, на улице было светло. По небу плыли два сияющих месяца, точь-в-точь челны с волхвами на борту. Туз понял, что это знамение, и взял сразу пару текил «Куэрво». Ах, какая чудная ночь – «ноче буэна»! Собаки, виляя множеством хвостов, проводили короткими могильными тропками туда и обратно.
В прохладном склепе под мерцающей «летучей мышью» Пахарито растолковывал боцману. «Все народы прошли от многобожия к единобожию. Настало время повернуть вспять. Благословляю именем Падре, Ихо и Санта Эспириту, – приветствовал Туза, а увидав бутылки, воскликнул: – Ах, нам остро не хватает сущностей Господних! Нужны новые ипостаси, хотя бы Дьос-тио и Дьос-ньето»…
Боцман, лежа в гамаке, протирал тряпочкой отстегнутую ногу. «Набрался выше ватерлинии, – сказал он по-русски, – не остановишь! Голова моя и без того не на месте, а тут еще какие-то Бог-дядя да Бог-внук. Не пора ли, падре, на службу к пастве?»
«А вы кто? – удивился Пахарито. – Возлюбленные мои заблудшие овцы. Теперь хватит эспириту, чтобы поведать о первородном грехе. Внемлите, овехас! И создал Господь человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою. Впервые одухотворил Он плоть и не знал еще, чем дело обернется, но остерег: „А от дерева познания добра и зла не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь“. Однако вкусили. Но суть не в простом ослушании. Какой любящий да всемогущий отец выставит из дому несмышленых детей за такой проступок? Увы, чаша терпения переполнилась. А началось с того, что дух темной основы Самаэль совратил первую жену Адама. Покинув рай, Лилит стала матерью многих бесов. Господь сдержался, но Самаэль обольстил и Еву, родившую от него Каина. А тут еще, как назло, и с древа отведали. Вот тогда-то и погнал Он прочь из рая творение свое»…
