Максим Чертанов - Правда
— Ильич, дорогой... — Инесса разогнулась от шитья, белыми зубками перекусила нитку: она готовила подвенечный наряд. — Тебе не хочется закончить с этой революцией? Мы могли бы, например, содержать небольшой отель. Или я бы открыла белошвейную мастерскую, а ты — колбасную лавку. — Несмотря на влияние своих русских возлюбленных, Инесса была француженка до мозга костей.
— Может быть, ты и права, — задумчиво сказал Ленин.
Он устал от революционных делишек. «Суеты много, результата ноль. И Железный Феликс все время над душой торчит. Почему я должен делиться своими выигрышами с партией? Никогда мне не заполучить этого треклятого кольца и короны. Николаша не думает никуда уходить. На Мишу надежды никакой. И ведь свобода моя закончится в тот день, когда я эту корону заполучу. Каждый день с утра до вечера нужно будет принимать каких-нибудь послов, слушать длинные и скучные речи. А Железный никогда не оставит меня в покое, уж я его знаю, он не мытьем так катаньем пролезет в министры или, чего доброго, захочет сделаться архиепископом. А содержать отель совсем не трудно. И можно прямо у себя в отеле организовать игру по крупной, с полицией уж как-нибудь договорюсь. И Наде легче будет — никаких статей не писать. Они с Луначарским будут жить на его гонорары. Ей на булавки хватит. И не таких дураков печатают. А мы с Инессой будем очень дешево, со скидкой, сдавать им комнаты в нашем отеле».
— Ты умница, chérie, — сказал Ленин и поцеловал Инессу. Он совсем размяк и благодушествовал.
Все, все в Лонжюмо были счастливы и как будто заново влюблены друг в друга, и у Гриши Зиновьева больше не появлялось синяков. Однажды теплым летним вечером все революционные парочки, обнявшись, гуляли по берегу Иветт, с добротой и нежностью поглядывая одна на другую, и каждый был уверен, что его чувство самое большое и светлое, но и за товарищей тоже можно порадоваться. Они не знали, бедные, что из-за кустов ракитника вот уже полчаса наблюдают за ними зеленые, пронзительные, гневные и презрительные глаза, и ни одно ласковое и непристойное словечко не укрылось от волчьих ушей.
«Так, так, — в ледяном бешенстве думал Дзержинский, нагрянувший, как всегда, внезапно и мгновенно оценивший ситуацию, — полнейшее разложение налицо! Любовь-морковь! Этот рыжий ублюдок хочет содержать отель! Я всегда знал, что он жид пархатый! Отель! А революцию побоку?! Ну нет, шалишь! Я вас заставлю работать, psya krev! Вы у меня мигом позабудете про разврат!» Он сплюнул и растер плевок ногой в изящном ботинке. Всякая любовь, кроме любви к детям, была ему глубоко противна.
Кусты поблизости затрещали, и Зиновьев проговорил задыхающимся голоском: «Ах, нет». Дзержинский зажал руками уши. Его трясло. В другой стороне на ветке повисла, качаясь, сброшенная кем-то из дам нижняя юбка. Он зажмурился. От омерзения он перестал даже дышать. Но он уже придумал основной коварный план и с десяток запасных. Мысль его всегда была быстрей молнии и острей шпаги, и никто из смертных не мог ему противостоять.
Первым делом он обработал труса Луначарского и взял с него слово, что тот ни при каких обстоятельствах не женится на Крупской и недвусмысленно даст ей это понять. Но полагаться на этого шатающегося интеллигентика, конечно, было нельзя; Феликс Эдмундович взялся за Надежду Константиновну и принялся убеждать ее, что Луначарский — импотент, а Инесса Арманд больна дурной болезнью и погубит Ильича. Однако Крупская отнеслась к его словам без всякого доверия, а потом и вовсе обругала его грязным сплетником и вытолкала из дому, ударив по спине ухватом. Это не смутило Дзержинского: мелкие неудачи лишь придавали игре остроту. Он сосредоточил свое внимание на Инессе.
— Неужели вам не жаль Надежду Константиновну? — вкрадчиво спрашивал он.
— Но почему? — удивлялась простодушная Инесса. — Ведь она выходит за Анатолия Васильевича. Она сама хочет развода. Она счастлива. Мы с нею очень дружны.
— И вы поверили, что она по доброй воле соглашается отдать вам Ильича! Вы не знаете, как она любит мужа. Она благороднейший человек. Она уступает вам дорогу, но сердце ее разбито. Между прочим, я позавчера встретил ее в аптеке. Она покупала мышьяк. И я видел, как она выходила от нотариуса. Убежден, она написала завещание. Она не хочет жить.
— О Господи... — прошептала Инесса. — Я... я не знаю, что мне делать.
— Откажитесь от него. Будьте благородны. Бог вас вознаградит.
— Я подумаю, — сказала Инесса жалобно. Она едва сдерживала слезы.
Феликс Эдмундович уже ликовал; но оказалось, напрасно. Инесса передала их разговор Ленину и Крупской, а те в ответ расхохотались и объяснили ей, что все это чепуха и Дзержинский просто завидует нормальному человеческому счастью. Тогда Феликс Эдмундович решил подойти к Инессе по-другому. Он задумал соблазнить ее.
Поначалу казалось, что мероприятие удается. Он умел быть галантным; он умел быть обольстительным; он умел быть несчастным, интересным, байроническим; наконец, у него были деньги, и он делал ей подарки. Но дальше рукопожатия дело не двигалось. Проблема была не только в том, что Инесса любила Ленина, но и в том, что она представляла собою тип не той женщины, которой мог понравиться Дзержинский. Его мрачная бледность и горящие глаза, его женственная хищность, делавшая его похожим на пантеру, приводили в трепет юных девочек, которым он казался полумонахом, полудемоном, или пресыщенных львиц, угадывавших в нем склонность к особо пряным утехам; но Инесса, домовитая, практичная и уютная, как истая француженка, тянулась к мужчинам веселым и добрым, без затей.
Дзержинский не унывал: в конце концов, ему нужно было не овладеть Инессой, к которой в силу ее престарелого возраста он испытывал влечения не больше, чем к табуретке, а убедить Ленина в том, что это случилось. Он устремился к этой конечной цели, минуя промежуточные. Он сделал все необходимые приготовления. И настал роковой вечер.
— Как вы жестоко мучите меня, m-me Арманд. Или, быть может, я должен уже сказать — m-me Ленина?
— Право, Феликс, зря вы все это... — тихо сказала Инесса. Ей было жаль его — он так красиво страдал! — но не более того. — Забудьте меня. Вы еще непременно встретите хорошую, милую девушку, которая полюбит вас.
— Лучше бы мне умереть. — Он как будто машинально вынул из кармана скальпель и стал играть им. В зеленых его глазах сверкали слезы. Он абсолютно вошел в роль.
— Совсем не лучше, — возразила Инесса. Она была испугана. — Пожалуйста, милый Феликс, дайте мне честное слово, что вы не сделаете какого-нибудь ужасного поступка.
— Прощайте. Мы больше не увидимся. Но, прошу вас, поцелуйте же меня — в первый и в последний раз. — Он украдкой бросил взгляд на часы — стрелка приближалась к часу «X». Владимир Ильич, получивший анонимную записку, уже вот-вот покажется в дверях.
— Нет-нет, этого не нужно...
— Один поцелуй, молю! Один — холодный, мирный... — Он придвинулся к ней.
Взволнованная, в порыве жалости она склонилась к нему. Мгновенным движением он разорвал на себе рубаху, рванул брючный ремень. Его обнаженная грудь была заранее, еще дома артистично исчерчена губной помадою того самого оттенка, каким пользовалась Инесса; левый сосок потемнел и кровоточил (последствия ношения бельевой прищепки, ненароком доставившей коварному негодяю много сладких минут); он издал длительный стон...
Ленин несколько секунд стоял на пороге. Потом молча повернулся и вышел.
Трое суток он жил у Зиновьева и пил беспробудно. Он был русский мужик, он был прирожденный царь, он был горд; он хотел простить, но не мог. Так Петр простил измену Екатерине, но не простил возлюбленной Анне Монс.
Она приходила к нему, плакала, клялась, говорила, что все объяснит. И он не прогонял ее. Они даже ездили еще вместе в Краков. Но о браке и маленьком отеле в Ницце больше не было сказано ни слова. Самое главное между ними порвалось навсегда. Любовь — хрупкое чувство, а мужское сердце тверже камня: слезы льются, добродетель унижена, зеленоглазый демон торжествует. И хрупкая темноволосая женщина стареет и все чаще кашляет кровью.
ГЛАВА 7
Удачно провернув дело с Арманд и восстановив таким образом в партии боевой дух, деловой настрой и железную дисциплину, Феликс Эдмундович воспрянул духом и решил, что пора вплотную заняться подготовкой крушения династии Романовых. Ему было ясно, что для этого необходима какая-нибудь крупная заварушка, и он пробовал разные варианты, но они не давали того результата, на который он рассчитывал. (Он даже готов был признать, что с «Титаником» получилось не совсем хорошо: шуму много, а большинство все-таки выплыло. Правда, жалко было детей. Он не думал, что будет столько детей.)
