Горан Петрович - Книга с местом для свиданий
Самый младший мой дядя, пехотный поручик запаса, мобилизованный в марте 1941 года, в первую волну призыва, в армию королевства Югославии, непосредственно после венчания с той самой веснушчатой избранницей своего сердца, венчания, на которое он не пригласил никого из своих родных, попал в плен сразу же после апрельской катастрофы. Не помогло ему ни то, что сдался он добровольно, где-то под Сомбором, заблудившемуся авангарду немецкой бронетанковой части, ни то, что, выбежав на перекресток двух дорог, он приветствовал представителей Третьего рейха, мотоциклиста с болтавшейся под воротником металлической пластинкой и запыленного артиллерийского фельдфебеля, обезумевших от местных дорог и отсутствия указателей, ни то, что, исполненный лучших намерений, закричал: «Zuruck! Вы ошиблись, на Сомобор нужно было сворачивать раньше!» Его чуть не расстреляли как провокатора на этом самом перекрестке. А если еще принять во внимание три года медленного умирания в лагерях, презрение со стороны других заключенных и, наконец, смерть в Оснабрюке, всего лишь в четырехстах километрах от Берлина, то, может быть, ему было бы легче, если бы с ним разделались сразу же, на скорую руку. Всю войну, отказывая себе во всем, моя мать тайком посылала дяде посылки с продуктами и словами утешения, передавая ему в качестве «настоящих, домашних» и несуществующие приветы от трех остальных братьев. Он так никогда и не смог собраться с силами и признать, хотя бы в просматриваемой цензурой открытке, что раскаивается, а впрочем, может быть он продолжал надеяться, что настанет день, когда он все-таки окажется в Берлине, в штаб-квартире Рейхсвера и сможет лично разобраться в роковой ошибке. Веснушчатая молодая жена не долго скучала по своему мужу и вскоре сбежала с каким-то спекулянтом, а потом, после освобождения, вернулась и бесстыдно потребовала (и получила-таки!) пенсию в качестве вдовы воина, павшего за отечество на поле брани.
В течение всех лет оккупации один только я навещал дядю-астматика, страстного англофила. Так и не женившийся, рассорившись со всеми близкими родственниками, он не хотел покидать свою мансарду на Энглезовце, к нему самому никто не приходил, и только моя мать время от времени напоминала мне, что хотя бы для приличия следует навестить дядю, несмотря на его ссору с отцом. Привыкший жить скромно и существовавший теперь на небольшую пенсию и сбережения, накопленные за весь его одинокий век, он всегда оставался по-викториански сдержанным, и редко кто смог бы вспомнить улыбку на лице этого погруженного в себя одиночки. Должен признаться, что мне эти визиты давались с трудом, ему, судя по всему, тоже, он никогда ни о чем меня не спрашивал, сам ни о чем не рассказывал, и обычно мы молча проводили час-другой, недоверчиво поглядывая друг на друга. Единственным звуком было тяжелое дядино дыхание, словно он старался сэкономить и воздух. Помню, что раньше он усмирял припадки астмы тем, что раскрывал книгу, причем, ясное дело, обязательно какого-нибудь английского автора, и подносил ее к самым глазам, так что казалось, что он не читает, а где-то там, вдалеке, вдыхает воздух. А может быть, именно так он и заработал свою астму. Как бы то ни было, но с первых дней войны и позже он всякий раз, когда начинал задыхаться, применял совершенно другую «терапию»: включал радиоприемник и, едва дождавшись, чтобы нагрелись лампы, принимался медленно крутить ручку настройки, нащупывая в эфире самые чистые из возможных волны Радио Лондона, программу на сербском языке, а потом, нагнувшись и почти прижавшись ртом к сетчатой панели громкоговорителя, ждал, когда успокоится дыхание и вернется здоровый цвет лица. Только после прослушанных информации о продвижении союзников, обнадеживающих сообщений Правительства в эмиграции и воззваний короля Петра в уголках дядиных губ можно было заметить какое-то подобие улыбки. Обрадованный успехом «нашего дела», он иногда поступал в полном противоречии со своей прижимистой натурой и щедро угощал меня «лучшим вишневым ликером» от Шонды из личных довоенных запасов. Он наливал даже себе, правда, не отпивал, ни самого маленького глотка, а потом просил меня тайно пронести початую бутылку на понтонный мост через Дунай, великодушно подаренный белградцам оккупационным генералом фон Вайсом, и незаметно выпустить ее из рук над самой «запомни, это очень важно!» серединой реки. Как бывший главный инспектор маршрутов Государственного речного пароходства королевства Югославии, он был уверен, что каждая капля воды на земле рано или поздно попадает в британские воды и поэтому рано или поздно из плывущей по волнам бутылки сможет угоститься и кто-нибудь с британских берегов.. Мне, разумеется, ни на секунду не приходило в голову поступать столь неразумно с жидкостью, укрепляющей организм, и я регулярно переправлял эти бутылки его брату, супругу Афроси Степаненко, который, несмотря на нелюбовь к сладким напиткам, принимал мой подарок и использовал его для успокоения душевных страданий.
Из-за общего смятения, охватившего Белград вследствие необъяснимой англо-американской бомбежки города в 1944 году, я вовремя не наведался к нему с обычным визитом. Когда я наконец отправился к дяде, решив не рассказывать ему, что в результате одного только первого налета союзники перебили в шесть раз больше наших соотечественников, чем немецких солдат, да еще плюс к этому десятки заключенных из концлагеря, который немцы устроили на территории Белградской ярмарки, и что число жертв последовавших затем налетов никто даже не пытался подсчитать, я застал его лежащим ничком на полу возле столика с радиоприемником. Он был мертв уже несколько дней, одна из ламп в аппарате, по-видимому, перегорела, и динамик издавал такой шум, словно над всем миром бушует ураган. Из всего того, что говорил кто-то где-то вдали, нельзя было разобрать ни слова.
Что же касается патетически настроенного супруга печальной Афроси Степаненко, то есть того отцовского брата, который был пламенным панславистом, то к нему я наведывался даже чаще, чем этого хотела моя мать. С тех пор как почти четверть века назад он объявил своим жизненным призванием любовь к русской эмигрантке, дядя действительно не делал ничего другого, кроме как любил эту женщину, «писаную красавицу», причем любовь его ничуть не уменьшилась, когда выяснилось, что она не сможет иметь детей. За счет чего они жили, известно только одному Богу. Официально они ничем не занимались. Правда, у него было три «несносных» рабочих дня, когда он выполнял обязанности чиновника в Первом акционерном обществе «Мельницы», в Паровой рисовой фабрике и на фабрике плетеной мебели «Моравия». Жена не имела и этого. Ходили слухи, что супруги существовали благодаря тому, что она получала плату от какого-то еврея, антиквара по фамилии Конфорти, за то, что в мельчайших деталях описывала ему карат за каратом, как выглядела царская коллекция пасхальных яиц ювелира Фаберже, которую она еще девочкой видела в Санкт-Петербурге. Супруги неразлучно проводили годы и годы и даже каждую книгу читали вместе, одновременно, лежа в своей брачной постели под балдахином из ткани цвета белой ночи, при этом сначала Афрося держала книгу, а дядя по-джентльменски переворачивал страницы, а когда она уставала, они менялись ролями. В конце концов они настолько сжились и уподобились друг другу, что всегда в один голос приговаривали свое излюбленное: «Э-э, был бы жив наш добрый царь-батюшка Николай, да если бы Расея наша матушка воскресла...»
И несмотря на то, что все в семье считали крайне безответственным таким образом растрачивать дарованный нам человеческий век, душечка Фрося и ее муж не обращали на это внимания. Периоды безденежья они проводили над жидким чаем без сахара, деля пополам и макая в него свои позапрошлогодние сетования. Когда же, кто его знает откуда, появлялись у них деньги, они жили с размахом, стараясь всячески угождать друг другу, посещали оперу и концерты, приемы для избранных, балы и пикники, разные злачные места вроде скучнейшего отеля «Бристоль», где подают паштет из гусиной печенки, крабов под майонезом, filet de boeuf, трюфели, Захер-торты, но при этом не гнушались и гулянок в корчмах, пропахших паприкашем, вареными яйцами, мягкой ракией и льняным маслом, где обычно толклись журналисты, гадалки, поэты, лунатики, актеры и другая сомнительная публика. Кроме того, иногда дядя где-то разыскивал и приводил в дом цыган, которые умели сплетать «в косу» русские песни, или покупал в магазине у Боторича несколько ящиков привозного вина и до краев наполнял имевшуюся в их доме огромную серебряную миску перламутровой черной икрой, осетровой или севрюжьей, а не то просто приводил с улицы первого встречного, и все это, чтобы хоть как-то скрасить печальные дни своей жены, навсегда потерявшей родину. А она, Афрося Степаненко, умела смотреть и смотреть на него влюбленными глазами, смотреть до тех пор, пока дядя не начинал от нежности терять рассудок и пытаться доказывать свою любовь разными высокопарными безумствами — то он вызывал на дуэль до крови каждого, кто откажется встать по стойке «смирно» в честь погибшей Империи, то выпивал полдюжины бутылок шампанского за «здаровье жены», а то на ранней заре, усевшись на подоконник их квартиры на шумном Вождовце и свесив ноги наружу, словно в каком-нибудь толстом русском романе, раскрывал миру душу, повествуя об обуревавших его чувствах...
