Геннадий Лазарев - Боль
— Ты говори, да не заговаривайся…
— Чего уж тут заговариваться… «Скорая» из нашего парка ходила…
Позабыв, что тысячу раз давал зарок не разговаривать с Сажиным, Максим схватил его за руку, заискивающе глянул в глаза.
— Что с ней?
Сажин хохотнул, подмигнул доверительно.
— А это у твоего сынка спросить надо…
Как во сне шел Максим домой. Распахнул дверь, с порога крикнул Анне:
— Одевайся, мать! К Аленке пойдем! Плохо ей… — Привалился к косяку. На глаза слезы навернулись. — Надо же — Колька, стервец, что наделал! Как теперь людям в глаза смотреть? Ты мне скажи, а…
Анна запричитала, заохала. Потом приглушила заслонкой печь, в которой исходили ароматным паром щи, и проворно оделась.
К общежитию подошли с теневой стороны улицы. Максим, кутаясь в воротник, сказал:
— Иди одна, мать. Я здесь побуду. Узнай, как она… Да поласковей! Не обидь…
Не успел Максим сделать и круга по площади, как с крыльца Анна зовет. Голос звонкий, веселый. Встрепенулся Максим. Была бы беда, Анна так не звала б. Затрусил напрямик через сквер, по сугробам. Глядит: рядом с Анной — Аленка. Жива, здорова. Повзрослела. Взгляд спокойный, вдумчивый. И заметно — быть ей скоро матерью.
У Максима сердце чуть не разрывается, радость сдержать не может. «Набрехал-таки Сажин, подлец! Вот сволочной человек!» Смотрит то на Аленку, то на Анну, и не знает, с чего начать разговор. Анна незаметно за рукав дернула: всё, мол, хорошо.
— Шли из гостей, — кашлянув в кулак, заговорил Максим, — проведать решили… Наш-то как, пишет?
— А как же… Только некогда ему часто писать…
— И нам пишет! — обрадовался Максим. — Недавно сообщил — квартиру вот-вот дадут. Полуторку… Очередь, говорит, прямо на глазах убывает…
Аленка засмеялась.
— Что вы, дядя Максим! Какую квартиру? Они же в палатках живут! Город-то пока только в названии..
— Как так? — опешил Максим — Он же нам рассказывал, что троллейбусы у них по улицам бегают? Слышишь, мать?
А Анна — счастливая, на глазах слезы — только отмахнулась. «Бестолковый ты у меня!» — сказала, а сама все к Аленке, к Аленке так и льнет.
«Ничего, что в палатках! Выдержит!» — думал Максим, шагая за женщинами и с удовольствием натягивая поводок салазок, которые они выпросили у вахтерши. На салазках смирно лежал тощий узелок «А город, раз начали строить, все равно построят, и троллейбус пустят! — продолжал размышлять про себя Максим. — И я теперь черта с два поддамся! Дождусь внука…»
БОЛЬ
За две ночи ни на минуту не сомкнул глаз Русаков. Было сделано, казалось, все возможное. Да и парнишка цеплялся за жизнь отчаянно. Но слишком трудными были раны… И как утешение за жестокий труд, который (что ж!) не всегда кончается удачей, выпала на долю Русакова нежданно-негаданно встреча.
…Чтобы в ожидании машины не ночевать в деревне, где местному фельдшеру после смерти парня и без гостей было муторно, Русаков решил добираться домой, в город, ночным поездом.
К полустанку вышел, когда уже засинели сумерки. С заходом солнца обильно выпала роса, от земли повеяло стойкой прохладой. По краю просеки, в редкой поросли березок заклубился туман. Тревожимый легким ветерком, что нет-нет да и пробегал вдоль просеки, он наплывал к насыпи и стлался над полотном железной дороги зыбкими косматыми волнами.
На поляне, вдруг открывшейся Русакову за поворотом, притулился к бору станционный домик, понуро клонился к закату долговязый колодезный журавль. Все вокруг молчало. Русаков пожалел было, что не остался ночевать в деревне, но когда подошел ближе, домик с проглянувшими из мутных сумерек веселым крылечком и новенькой тесовой крышей не стал казаться ему таким уж одиноким и унылым. А тут еще знакомо пахнуло терпким укропным настоем… Русаков с жадностью вдыхал этот не встречаемый в асфальтовом городе хмельной воздух, и его охватила какая-то бесшабашная радость. Оттого, наверное, что вот он все еще живет, отмеривает отпущенные ему версты, хлопочет, делает свое нескончаемое дело. Не спеша, словно боясь растерять настроение, миновал огород, отгороженный от дороги пряслом. За домиком, на лужайке, бойко металось пламя костра. При виде его Русакову сделалось вовсе хорошо.
Около костра — трое: два мальчика и мужчина. Один из мальчишек — босоногий и не то чумазый, не то загорелый дочерна — сидел на земле, кутаясь в огромный дождевик. Другой — в яркой синтетической курточке — стоял у него за спиной. Мужчина, присев на корточки, помешивал в котелке варево, от которого исходил аромат грибов и лука.
«Груздянка, черт побери!» — подумал Русаков и, как дитя, зарадовался возможности посидеть около костра и отведать грибков, не базарных — слежавшихся и оттого утративших всякий вкус, — а только что сломленных под березкой, сваренных, может, в ключевой воде и слегка попахивающих дымком.
Мужчине на вид за пятьдесят, а волосы, выгоревшие за лето, как у юнца: белые, волнистые. Лицо пухлогубое, от жара костра румяное. Он прикрывался от пламени рукой, щурился.
— Добрый вечер? — сказал Русаков, подходя к костру и становясь так, чтобы быть на свету.
Мужчина окинул его взглядом с ног до головы, вместо приветствия спросил:
— Из Елового?
— Оттуда…
Мужчина привстал, протянул руку, предварительно вытерев ее быстрым движением о штаны. Назвался Федором. Был он крепко сложен и широк в плечах; клетчатая рубашка с невысоко закатанными рукавами, казалось, вот-вот лопнет по швам.
Русаков, отложив чемоданчик с медикаментами и инструментом в сторону, устало присел на березовый чурбак. Как всегда, после утомительных операций, настырно ныло сердце. Достал и незаметно положил в рот таблетку валидола. Глядя на простоватое добродушное лицо Федора, подумал о том, что такие вот мужики, как этот хозяин полустанка, живут себе вольными казаками, без особых забот и проблем, доживают до глубокой старости и, не ведая о болезнях, умирают счастливо — в одночасье.
— Как там парнишка? — неожиданно спросил Федор.
Заметив, что босоногий мальчик в ожидании ответа как-то вдруг съежился, а второй насторожился и замер, Русаков сделал вид, будто вопроса не слышал.
— Да-а, — протянул задумчиво Федор. — Видел я много смертей… Всяких…
— Воевали? — оживляясь, спросил Русаков. Сам он навоевался досыта, и всегда был искренне рад встрече с бывшим фронтовиком: разве не найдется о чем поговорить, хоть в праздник, хоть в будни?
— Всяких, — повторил Федор, — а такой глупой не припомню.
— Умных смертей не бывает… — горестно вздохнул Русаков.
— Не скажи! За войну я раз сто имел возможность башку потерять… по-умному!
— Как же это… по-умному? — Русаков невольно улыбнулся.
— Расскажи, дедусь, как штабного офицера брали! — подсказал босоногий мальчик. Мельком, будто невзначай взглянул на Русакова и, не в силах сдержать гордость за деда, вдруг застеснялся.
— Не встревай, когда взрослые разговаривают! — ласково пожурил Федор, и — Русакову: — а очень просто! Взяли мы однажды «языка». Взяли красиво, тихо. Но на нейтралке нас засекли: луна не ко времени из-за облаков. Прижали пулеметными очередями к земле: ну, как говорится, ни туды и ни сюды! А «язык», чуем, до зарезу нужен. Третью ночь подряд посылали. Командир мой, Ваня Соколок… Может, слышал? Если воевал, наверняка слышал! О нем в газетах писали!
— Может, и слышал… Времени столько прошло. Мог и забыть…
— Не-ет… — запротестовал Федор. — Таких, как Ваня Соколок, не забывают! Такой — один на весь фронт! Так вот, Соколок и говорит: «Всем не выпутаться! Кому-то одному надо обнаруживать себя…» На войне, известное дело, — не торгуются. Ты, может, и не хуже, но и не лучше остальных. И каждому остаться в живых охота одинаково. Чего уж тут торговаться… Отполз я метров на полтораста в сторону, да как черкану из автомата по ихним окопам.
Федор присел на корточки и стал помешивать в котелке. Русаков обратил внимание сразу, как подошел, на то, что Федор все делает неторопливо, степенно: и говорит, и глазами поводит, и отбрасывает пятерней прядки волос.
— Долбали они меня, веришь, — продолжал Федор весело, — минут двадцать! И все из минометов, из минометов, сволочи!
— И что было? — от нетерпения подавшись вперед; спросил мальчик в курточке.
— А ничего! Всю землю кругом перепахали минами. А на мне — ни одной царапины! Во как!
«Силен завирать, чертяка!» — с восхищением подумал Русаков.
— …А ведь я тогда каждую минуту готов был богу душу отдать! По-умному, так сказать… Сознательно… — Федор махнул рукой — что, мол, зря говорить, — помолчал. Потом вполголоса, словно рассуждая сам с собой, заговорил снова: — Парнишка из Елового раз пять, говорят, в горящий дом кидался, когда бабку в дыму искал. Пять раз смерть обманул, а на шестой… Чуешь? А бабка-то, оказывается, в это самое время за околицей бруснику собирала! Разве это справедливо? Да и ей, бабке, завтра сто лет… А ему, наверное, и восемнадцати не было!
