Джон Апдайк - Давай поженимся
– Нет. Я не оставлю моих детей.
– Даже на одну ночь? Я буду здесь, мы с Ричардом можем приготовить им завтрак. Не вижу, в чем проблема.
– Он отберет у меня детей и скажет, что я их бросила.
– Это несерьезно, Салли. Ты должна бы лучше знать своего мужа. Ричард, ты ведь такого не сделаешь.
– Конечно, нет, – сказал Ричард, и Джерри вдруг прочел на его лице нечто неожиданное: стыд за Салли. Джерри принялся ее уговаривать:
– Разве ты не слышишь, чт? он говорит? Он не станет красть твоих детей. Он любит тебя, любит их. Он не чудовище. – Он повернулся к Ричарду. – Мы можем поиграть в шахматы. Помнишь, какие мы с тобой разыгрывали партии?
– Я не считаю нужным уезжать, – сказала Салли. И, словно драгоценный приз, крепко обхватила руками Теодору.
– Но не могу же я просить Ричарда ехать с Руфью к нам домой. – Все рассмеялись, а Джерри обозлился: эта драчка на краю могилы была недостойна их всех, и выигрыш от его словесных ухищрений был таким жалким вознаграждением за ту жертву, за тот роковой прыжок, который он, наконец, совершил.
– Салли-О, обещаю тебе: я не украду детей, – сказал Ричард.
– Но если я оставлю ее с тобой, ты ее изобьешь, – сказал Джерри.
– Господи, Джерри, я начинаю ненавидеть тебя до самых потрохов. Она еще не твоя жена, растуды тебя в качель, и я изобью ее, если, растуды тебя в качель, захочу. Это мой дом, и я не собираюсь выезжать отсюда только потому, что моя жена спит с кем попало.
– Кто со мной едет, поехали, – сказала Руфь. – Джерри, мне кажется, мы им больше не нужны. Джерри спросил Салли:
– С тобой ничего не случится?
– Нет. Ничего.
– Ты действительно считаешь, что так лучше?
– Пожалуй, да. – Впервые за этот вечер взгляды их встретились.
***
Джерри, у тебя глаза такие печальные!
Да как же они могут быть печальными, когда я так счастлив?
И все же они у тебя печальные, Джерри.
Когда занимаешься любовью, не надо смотреть человеку в глаза.
А я всегда смотрю.
Тогда я их закрою.
***
Джерри вздохнул.
– Ну что ж. Мы, по-моему, достаточно ночей провели вместе и еще одна ночь нас не убьет. Позвони мне, – сказал он Салли, – если я тебе понадоблюсь.
– Спасибо, Джерри. Я не буду звонить. Спокойной ночи. – Она улыбнулась и отвела от него глаза. – Руфь?..
Руфь была уже в холле.
– Прекрати, – крикнула она Салли. – Мы все слишком устали.
У Джерри было такое ощущение, что его вываляли в грязи; поначалу, когда все они только переехали в Гринвуд, он всегда чувствовал себя у Матиасов, среди их дорогих вещей, неловким и немытым. Сейчас ему хотелось облегчиться, но Ричард, стоявший рядом, своим молчанием как бы вежливо выражал нетерпение, и у Джерри не хватило духу зайти в туалет на первом этаже. На улице три звезды пояса Ориона опустились и круче нависли над лесом, а луна продвинулась ввысь, освещая пепельное, в барашках, небо. Конанты услышали, как заскулил и заскребся в гараже Цезарь, но не залаял. Шум их машины осквернил ночь. Когда они двинулись вниз по извилистой подъездной дороге, Руфь закурила сигарету. Джерри потер палец о палец. Она передала ему сигарету.
– Любопытная вещь, – сказала она, – у меня такое чувство, будто я возвращаюсь с очередной вечеринки у Салли и Ричарда. Во всяком случае, на этот раз мне не было скучно. Ричард не разглагольствовал насчет акций и ценных бумаг.
– Да, он не казался таким ужасно нудным, как обычно. У него было даже несколько великих минут. Он меня просто обскакал. А как я выглядел? Сильно уступал ему?
– Ты был таким, как всегда, – сказала Руфь. У него начались рези в низу живота. Он спросил жену:
– Не возражаешь, если я на минуту остановлю машину?
– Мы ведь уже почти приехали, – сказала она. – Неужели не можешь потерпеть?
– Нет.
Он остановил ее “вольво” и открыл дверцу, и выцветшая сухая трава и придорожный чертополох сразу стали вдруг бесконечно милыми. Поблизости высился телеграфный столб. Подойдя к нему, Джерри дернул за молнию и отдал свою боль земле. Луна протянула колючку тени от каждой зазубрины на столбе; в высокой траве серебристо поблескивала изморозь. Все вокруг, казалось Джерри, было словно картина, написанная на черном фоне, выгравированная нашим неясным, тупым страхом. Прокрякал невидимый треугольник гусей; прошелестела машина по соседней дороге – и звук замер; в воздухе возник призрачный запах яблок. Джерри попытался отключиться от реальностей ночи и осознать – как пытаешься осознать вращение земли – тот огромный печальный поворот, который произошел в его жизни. Но в сознании была лишь трава, да Руфь, дожидавшаяся его в машине, да утончавшаяся дуга, приносившая облегчение.
Проехав мимо многих темных домов, они остановились у своего дома – все окна горели. Миссис О., хоть и была хороша с детьми, ни разу еще не вымыла ни одного блюдца и никогда не выключала свет. Они расплатились с ней, и она сказала:
– Тут одна женщина из индепендентской церкви заходила насчет каких-то объявлений.
– О Господи, – сказала Руфь. – Я совсем забыла. Ведь их следовало сделать к субботе.
– Эти люди начинают просто тиранить тебя, – сказал Джерри, и, обращаясь к миссис О., спросил:
– Вы в пальто? – Женщина молча покачала головой; лицо у нее было красное, и, выходя на крыльцо, она приложила платок к глазам.
Закрывая за нею дверь, Руфь сказала:
– Бедняжка. Интересно, много ли она знает?
– А почему, собственно, она должна знать?
– Она ведь из нашего городка, Джерри. А весь городок знает, что у нас дело худо. Я все лето замечала это по лицам мальчишек у Гристеда.
– Хм. Мне, например, не казалось, что у нас дело худо. У меня – да, и у тебя – тоже, но не у нас.
– Пошли спать. Или ты уезжаешь в свой коттедж?
– Я не в состоянии. Хочешь молока?
– А ты?
– Если ты сделаешь тосты.
– О, конечно. Почему бы и нет. Который теперь час?
– Десять минут второго.
– Так рано? Удивительно. Мне казалось, мы провели там целую жизнь.
– Может, позвонить? – спросил Джерри. – Ты думаешь, с ней все с порядке?
– Она ведь сама так хотела, оставь ее в покое.
– Она казалась такой жалкой.
– Это ее поза.
– Нет, я никогда еще не видел ее такой. У меня было ощущение, что вот мы сидим, трое разумных людей, и обсуждаем участь прелестного... ребенка.
– Хлеб подрумянился. Будешь намазывать маслом? Это твой тост.
А ему не терпелось говорить о Салли и о минувшем вечере со всеми его сложными перипетиями; ему необходимо было вслух перебрать все подробности и узнать мнение Руфи о них. Но она не стала слушать и пошла наверх. В холодной спальне все невысказанное комом сдавило ему грудь, дыхание стало прерывистым.
– Сукин сын, – еле выдохнул он, – я же оставил ингалятор там, в коттедже.
– А ты расслабься, – сказала Руфь далеким певучим голосом. – Распустись, ни о чем не думай.
– Холодно... здесь наверху, – сказал он. – Почему мы живем в таком вшивом доме?
– Залезай под одеяло, – сказала она, – тут славно, тепло, дыши неглубоко, не думай о своих легких.
– Мои бедные... дети, – сказал он. Постель, когда он залез в нее, показалась ему ловушкой: стоит лечь ничком – и задохнешься. Руфь выключила свет – последнюю лампочку в доме. В окне сквозь плотное кружево вяза просвечивали звезды, и, глядя на них, Джерри постепенно вновь обрел дыхание. Руфь залезла в постель с другой стороны и, прижавшись к нему, положила руку ему на грудь. Окутанный медленно нараставшим теплом – теплом, которым он наслаждался последний раз в вечности, – Джерри почувствовал, как грудь его расширяется; ноги и руки расслабились, напряжение вытекло из них; стена в легких постепенно рушилась под напором каждого вздоха. Тело Руфи рядом было крепкое, упругое, сонное. – Мне очень жаль, – вслух произнес он, – но, наверное, так правильно. – Эта фраза, обретшая плоть благодаря его голосу, казалось, повторялась без конца, как отражение в двойном зеркале, как дни, как дыхание. Он открыл глаза. Кресты оконных переплетов застывшими благословениями оберегали его в ночи; в легких его установилось безбрежное царство мира и покоя. И в эту чудесную страну он не спеша, лениво вступил.
***
Телефон дребезжал и дребезжал в верхнем холле – казалось, будто прорвало трубу и мрак наполнился кипящей пеной.
– О Господи, – произнесла Руфь.
Они с Джерри давно уговорились, что раз утром она встает вместе с детьми, то всеми ночными происшествиями занимается он. Он выбросил тело из теплой норы, где оно нашло избавление, – судя по тому, каких усилий ему стоило встать, он понял, что лишь недавно заснул. Ведь первый сон – самый глубокий. Ноги его и лицо были словно покрыты пылью. Он снял трубку на четвертом звонке, оборвав его на середине. Скрипнула кровать под кем-то из детей.
