Крис Клив - Однажды на берегу океана
Я даже не стала бы пытаться объяснить это девушкам из моей родной деревни, потому что они не поверили бы мне. Если бы я сказала, что здесь живут дети, рожденные черными отцами и белыми матерями, что они держатся за руки в парке и смеются, девушки только покачали бы головой и сказали: «Наша маленькая мисс, которая много где побывала, опять рассказывает сказки».
Но я стала смотреть по сторонам и поняла, что в парке есть и другие подобные семьи. Чаще, конечно, муж и жена были белыми, но некоторые — черными, а некоторые пары — смешанными. И когда я это увидела, я улыбнулась. Я подумала: «Пчелка, про этих людей не скажешь они. Эти счастливые люди, эти смешанные пары, в которых соединилось одно и другое, эти люди — ты. Никто не будет тосковать по тебе, никто тебя не ищет. Так что же тебе мешает просто войти в эту смешанную страну и стать ее частью?» И еще я подумала: «Пчелка, может быть, как раз так тебе и следует поступить».
Чарли потянул меня за руку. Он хотел немедленно начать строить Готэм-сити, и я пошла с ним к краю зарослей рододендрона. Там на земле валялось много светлых гладких палочек. Мы долго трудились. Мы строили башни и мосты. Мы строили шоссе, железнодорожные линии и школы. Потом мы построили больницу для раненых супергероев и другую больницу — для раненых животных, потому что Чарли сказал, что в городе нужны такие больницы. Чарли очень старался. Я спросила у него:
— Ты хочешь снять свой костюм Бэтмена?
Он отрицательно покачал головой.
— Я волнуюсь за тебя. Тебе может стать плохо. Разве тебе не жарко в твоем костюме?
— Жарко. Но без костюма я же не буду Бэтменом.
— А тебе все время надо быть Бэтменом?
Чарли кивнул:
— Да, потому что, когда я не Бэтмен, мой папочка умирает.
Чарли опустил глаза. В руках он держал палочку. Он сжал ее так крепко, что у него побелели костяшки пальцев.
— Чарли, — сказала я, — ты думаешь, что твой папа умер, потому что ты не был Бэтменом?
Чарли поднял голову и посмотрел на меня. Глаза его в щелочках маски летучей мыши наполнились слезами.
— Я же был в детском садике, — ответил он. — Вот злюки и нападали на моего папочку.
Губы его дрожали. Я обняла его и прижала к себе. Он расплакался. Я смотрела через его плечо на холодные черные коридоры между ветвями рододендронов. Я смотрела в эту черноту, но видела перед собой Эндрю, повесившегося на электрическом проводе, медленно поворачивающегося и глядящего на меня всякий раз, когда он оказывался ко мне лицом. Глаза его были похожи на эти черные коридоры. У них не было конца.
— Послушай, Чарли, — сказала я. — Твой папа умер не потому, что тебя не было дома. Ты не виноват. Понимаешь? Ты хороший мальчик, Чарли. Ты ни в чем не виноват.
Чарли отстранился и посмотрел на меня:
— Почему мой папочка умер?
Я немного подумала.
— Злюки забрали его, Чарли. Но это не такие злюки, которых может победить Бэтмен. Это такие злюки, с которыми твой папа дрался в своем сердце, и мне с ними тоже приходится драться в моем сердце. Это злюки, которые живут внутри.
Чарли кивнул:
— А их много?
— Кого?
— Этих злюк.
Я посмотрела на черные туннели между ветвями рододендронов и поежилась.
— Я думаю, они есть у всех, — ответила я.
— А мы их победим?
Я тоже кивнула:
— Конечно.
— Меня же они не заберут, правда?
Я улыбнулась:
— Нет, Чарли, тебя эти злюки никогда не заберут.
— И тебя тоже не заберут, да?
Я вздохнула:
— Чарли, тут, в парке, злюк нет. Мы здесь гуляем. Вот у мамы выходной. Может быть, ты тоже возьмешь выходной и денек не будешь Бэтменом?
Чарли наставил на меня палочку, которую держал в руке, и нахмурился. Похоже, задумался, не происки ли это его врагов.
— Бэтмен всегда Бэтмен, — объявил Чарли.
Я рассмеялась, и мы снова стали строить домики из палочек. Я положила длинную белую палочку поверх кучи, про которую Чарли сказал, что это многоэтажный гараж для бэтмобилей.
— Порой мне так жаль, что я не могу взять выходной, чтобы перестать быть Пчелкой.
Чарли удивленно на меня посмотрел. Из-под его маски вытекла капелька пота.
— Почему?
— Ну… Понимаешь, мне трудно было стать Пчелкой. Мне многое пришлось пережить. Меня держали в заключении, и мне пришлось научиться думать по-особенному и быть сильной, и еще я научилась разговаривать на вашем языке так, как вы разговариваете. Даже сейчас это непросто. Потому что, понимаешь, внутри я до сих пор деревенская девчонка. И мне хотелось бы снова стать деревенской девчонкой и заниматься тем, чем занимаются деревенские девчонки. Хотелось бы смеяться и улыбаться парням, которые старше меня. Хотелось бы делать всякие глупости ночью при полной луне. И знаешь, больше всего мне бы хотелось вернуть себе настоящее имя.
Чарли замер, подняв лопатку.
— Но Пчелка это же и есть твое настоящее имя, — сказал он.
Я покачала головой:
— Пчелка — это имя моей супергероини. У меня есть настоящее имя, как у тебя есть имя Чарли.
Чарли в очередной раз кивнул:
— А как тебя взаправду зовут?
— Я скажу тебе, как меня зовут взаправду, если ты снимешь свой костюм Бэтмена.
Чарли нахмурился:
— Нет. Ни за что не сниму свой костюм Бэтмена. Никогда.
Я улыбнулась:
— Ладно, Бэтмен. Может быть, в другой раз.
Чарли начал строить стенку между рододендроновыми джунглями и окраиной Готэм-сити.
Через некоторое время к нам подошел Лоренс.
— Я тут побуду, — сказал он, — а ты пойди попробуй немножко вразумить Сару, ладно?
— А что случилось?
Лоренс поднял руки, развернув их ладонями ко мне, и с такой силой выдохнул, что у него волосы растрепались.
— Просто пойди и посиди с ней, хорошо?
Я подошла к Саре, которая сидела в тени на одеяле, обхватив руками колени.
— Черт бы его побрал, — сказала она, увидев меня.
— Лоренса?
— Знаешь, иногда я не так уж уверена, что мне без него было бы хуже. Нет, конечно, я не это хотела сказать. Но это просто что-то… Что, я не имею права говорить об Эндрю?
— Вы поссорились?
Сара вздохнула:
— Похоже, Лоренс до сих пор не в восторге из-за того, что ты здесь. Он психует из-за этого.
— Что вы ему сказали про Эндрю?
— Я ему сказала, что вчера вечером прибирала в кабинете Эндрю. Ну, знаешь, просматривала его компьютерные файлы и бумаги. Я просто хотела узнать, по каким счетам мне нужно заплатить, проверить, сколько средств на кредитных карточках, и так далее. — Сара посмотрела на меня. — Понимаешь, дело в том, что Эндрю, оказывается, не переставал думать о том, что случилось в Нигерии. Я считала, что он это выбросил из головы, но, оказывается, ошибалась. Он изучал этот вопрос. У него в кабинете два десятка папок. Все про Нигерию. Про нефтяные войны, про насилие. И… я же понятия не имела о том, сколько людей так же, как ты, оказалось в Великобритании после того, что стало с вашими деревнями. Эндрю собрал множество документов о приютах и центрах временного содержания.
— Вы прочли эти документы?
Сара стала кусать губы:
— Не так много. Кое-что. Там столько всего — на месяц хватит. И к каждому документу приложены его собственные записи. Очень тщательная работа. Эндрю во всей красе. Было уже слишком поздно, чтобы сесть и прочесть все от начала до конца. Сколько времени тебя продержали в этом центре, Пчелка?
— Два года.
— Ты мне можешь рассказать, как там все было?
— Лучше бы вам не знать. Вы же не виноваты, что я там оказалась.
— Расскажи мне. Пожалуйста.
Я вздохнула. Стоило мне только вспомнить об этом месте, и у меня стало тяжело на сердце.
— Первым делом каждый должен был написать свою историю. Нам выдавали такие розовые бланки, и нужно было написать, что с тобой случилось. Это было основание для определения в приют. Всю жизнь нужно было уместить на одном листке бумаги. По краю листка шла черная линия — поля, и если ты заходил за поля, твое прошение не принималось. Нужно было написать о себе только самое грустное. Это было труднее всего. Потому что если нельзя прочитать про что-то чудесное и красивое в чьей-то жизни, то разве тебя тронет чья-то грусть? Понимаете? Вот почему мы, беженцы, так не нравимся людям. Потому что они узнают только о наших трагедиях, вот и думают, что мы — трагические люди. Я была единственной, кто умел писать по-английски, и я написала прошения за всех остальных. Нужно было выслушивать их истории, а потом попытаться втиснуть их жизнь в рамочку. А там были женщины, чья жизнь никак не умещалась в эту рамочку, понимаете? Ну а потом все ждали ответов на свои прошения. У нас не было никакой информации. Это было самое худшее. Никто не совершал никаких преступлений, но никто не знал, отпустят ли его завтра или на следующей неделе или никогда не отпустят. Там были даже дети, а они не могли ничего вспомнить про свою жизнь до того, как оказались в центре временного содержания. Окна были забраны решетками. Нас выпускали на зарядку на тридцать минут каждый день, если в это время не шел дождь. Если у тебя болела голова, можно было попросить одну таблетку парацетамола, но просить ее нужно было не тогда, когда болит голова, а заранее, за сутки. Нужно было заполнить специальный бланк. И когда тебе нужна была гигиеническая прокладка, тоже нужно было заполнять специальный бланк. Однажды в центре временного содержания проводилась инспекция. Четыре месяца спустя мы увидели отчет инспекторов. Его прикололи кнопками к доске объявлений. Она висела в том конце коридора, куда никто не ходил, потому что этот коридор вел к выходу, а дверь была заперта. Одна девушка нашла эту доску объявлений, когда пыталась разыскать окошко, чтобы в него выглянуть. В отчете было написано: «Мы находим некоторые пункты протокола слишком унизительными. Мы не понимаем, как кто-то может перерасходовать гигиенические прокладки».
