Майкл Каннингем - Начинается ночь
— Может быть, поужинаем где-нибудь вместе, — предлагает Юта.
Хм… Нет, не могу… Не сегодня. Не могу сидеть в ресторане и разговаривать разговоры даже с таким милым и доброкачественным человеком, как Виктория Хванг.
— Поужинайте без меня, — говорит он и добавляет для Виктории: — У меня что-то не то с желудком, а завтра нужно быть в форме, чтобы не разочаровать твоих назойливых фанатов.
Что ей на это сказать?
Юта окидывает его взглядом строгой учительницы. Можно его простить или нет?
— Мы бы могли взять что-нибудь быстрое и легкое, — говорит она.
— Я сам быстрый и легкий, — отвечает Питер (Ха-ха-ха). — Нет, правда, в день открытия мы устроим невероятную пьянку, а сейчас мне нужно лечь.
— Тебе виднее, — говорит Юта.
— Ну, тогда валите отсюда, — говорит Питер, — а я еще задержусь на несколько минут, хочу побыть один на один с Викиными супергероями.
Что тут скажешь? Юта и Виктория надевают плащи.
Виктория говорит:
— Спасибо тебе за все, Питер. Ты потрясающий.
Спасибо тебе, Виктория, за то, что ты такая добрая и несклочная. Смешно, насколько важны такие простые человеческие достоинства.
— Если что, звони, договорились? — говорит Юта.
— Обязательно.
Она сжимает ему руку. Примерно, как он сам сжал руку Бетт, когда они стояли перед акулой.
Спасибо, Юта. И спокойной ночи.
Ну, вот, теперь он один в окружении пяти обыкновенных горожан, занимающихся своими повседневными делами под повторяющиеся печальные аккорды Девятой симфонии в исполнении Лондонского симфонического оркестра. Музыка Бетховена все кружит и кружит по залу.
Что хорошего было в жизни этих людей? Что плохого? Что с ними будет? Что происходит с ними сейчас? Может быть, ничего особенного. Заурядные дела, утомительная работа, школа у мальчика, ежевечерний телевизор… а может быть, что-то еще, кто знает. Конечно, у каждого из них кроме обид и надежд есть внутри некая жемчужина, принадлежащая только ему или ей и никому больше. То, что Бетховен, вероятно, назвал бы душой, та искра, которая есть у всех нас, некое чувство собственной жизни, каким-то образом связанное с нами самими и нашими воспоминаниями, но не являющееся ими, не сводящееся ни к какому конкретному эпизоду (переход улицы, выход из булочной); мини-вечность, некая частная вселенная, в которой каждый из нас постоянно находится, независимо от того, несется ли он на скейтборде, роется в кошельке в поисках монетки или идет домой с плачущими детьми. Как сказал Шекспир: "…и сном окружена вся наша маленькая жизнь"[21].
С каким удовольствием Питер сейчас никуда бы не пошел, а лег спать прямо здесь. И спал, и спал, и спал.
А еще можно было бы поплакать, это тоже было бы хорошо и могло бы принести очищение, но его душа суха и, вообще, то, что он чувствует, больше похоже на несварение желудка, чем на отчаянье.
Он просто несчастный, нелепый маленький человечек, не так ли?
Он еще немного разглядывает инсталляции, которые купят или не купят. В любом случае, через какое-то время на их месте уже будет что-то другое. Если повезет — Грофф, если повезет меньше — Лахти. И не то чтобы Лахти, с его тщательно прописанными миниатюрами Калькутты, был чем-то второсортным; Питеру он нравится (в целом нравится), не говоря уже о том, что, хотя Лахти и не сенсация (и к тому же малоформатные картины, увы, расходятся хуже больших), у него бы камень свалился с души, если бы не надо было давать ему от ворот поворот, освобождая место для Гроффа. Питер и дальше мог бы играть во втором эшелоне, быть тем, кого уважают, но не боятся, — зато он бы чувствовал себя благородным человеком. Если Грофф станет его художником, он, возможно, перейдет в высшую лигу, если нет (кстати сказать, предпочти Грофф галерею попрестижнее, Питер, первый, принял бы это с полным пониманием), то ему, причем, скорее всего, уже до конца своих дней (вот уже десять лет, как его карьера не знает взлетов), придется смириться с ролью человека, потерпевшего не позорное, но все-таки поражение и быть вечным патроном тех, на кого не обращают должного внимания, тех, кто почти-да-но-все-таки нет.
Рядовые герои видеороликов снова и снова совершают свои обыденные действия, победно гремит Бетховен. Миззи, скорее всего — вот в эту самую минуту — летит на другой конец континента над переливающимися ожерельями американских ночных городов.
Было бы хорошо уснуть здесь, прямо здесь, на полу, среди этих случайных людей, вновь и вновь проживающих эти короткие и, по всей вероятности, давно забытые эпизоды своей жизни.
Однако пора выключать свет, останавливать музыку и отправляться домой.
Но он почему-то медлит. Да, может быть, это и не великое искусство, но в нем есть что-то утешительное, что-то успокаивающее, а кроме того, оно никогда уже не будет выглядеть так безупречно, как сегодня вечером, — уже завтра, с приходом первых покупателей, все будет иначе.
Он берет в руки фигурку одного из главных персонажей: чернокожего бизнесмена с потертым дипломатом. Кукла изготовлена намеренно дешево и небрежно, глаза немного съехали в сторону, кожа цвета какао, костюм из какой-то неприятно блестящей, отливающей сталью, синтетики. Снижение — неизбежный спутник идолопоклонства, разве нет? Это относится и к раскрашенным мадоннам со стеклянными глазами, и к позолоченным статуэткам Будд. Настоящий живой человек из плоти и крови всегда значительнее любого изображения.
Интересно, персонажем какого художника мог бы быть Питер? Вероятно, Фрэнсиса Бэкона, верно? Одним из его розовых, не худеньких, обнаженных мужчин среднего возраста. Застывших в позе вымученного покоя. А ведь он представлял себя в бронзе. Какая дикость!
Мы бьем в котлы, заставляя танцевать медведей, а хотели бы растрогать звезды.
Между прочим, это уже кое-что, когда у тебя есть котлы, под которые можно танцевать. Особенно если ты не медведь.
***Когда Питер возвращается домой, Ребекка уже в постели. Хотя нет еще и десяти.
Она лежит, свернувшись калачиком под одеялом, лицом к стене. Питеру на ум невольно приходит образ индийской женщины перед сожжением на погребальном костре.
Она знает. Миззи ей все рассказал. Питер чувствует, как пол уходит у него из-под ног. Он будет все отрицать? Почему бы нет? Миззи — известный врун. Питер мог бы настаивать на своей невиновности. Но если он сейчас солжет, обратного хода уже не будет. Миззи при всех его прегрешениях навсегда останется невинно оклеветанным. Питер с трудом подавляет импульс развернуться и уйти. Убежать из дома, спрятаться. Но где? Куда ему бежать?
Он входит в комнату. Вот лампа, которую они купили много лет назад на парижском блошином рынке. Вот три рисунка Тэрри Уинтерса над кроватью.
— Привет, — выдавливает из себя Питер, — ты плохо себя чувствуешь?
— Просто устала. Миззи уехал сегодня.
— Уехал?
Сколько можно разыгрывать из себя наивного дурачка? Неужели Ребекка не чувствует, что от него несет ложью?
Ребекка продолжает глядеть в стену.
— В Сан-Франциско, — говорит она. — Вроде бы кто-то предложил ему там какую-то работу.
Питер пытается говорить и вести себя как обычно и вдруг понимает, что не помнит, что это значит.
— Какую работу?
— Компьютерная графика. Только ни о чем меня не спрашивай. То есть в каком смысле эта работа?
— Почему, как ты думаешь, он так сорвался? — говорит Питер, чувствуя покалывание в области позвоночника.
Убей меня, Ребекка. Спусти на меня всех собак. Мы оба знаем, почему он умчался в Сан-Франциско. Вот я стою здесь перед тобой — дерьмо дерьмом. Наори на меня, вышвырни меня вон, это могло бы быть выходом для нас обоих.
— Я думала, он изменится, я правда на это надеялась.
— Может быть, пора смириться с тем, что он никогда не изменится, — осторожно говорит Питер.
— Может быть.
В ее голосе столько печали. Питер подходит и садится на краешек матраса. Нежно кладет руку поверх одеяла ей на плечо.
Ему бы следовало повести себя по-мужски и во всем признаться, верно? В этом было бы хоть какое-то благородство.
— Миззи провоцирует людей. И люди ведутся.
Слабоватое начало. Но все-таки. Продолжай.
— Он всегда думает только о себе, — говорит она.
Готов? Давай!
— Что он тебе сегодня сказал?
Питер не знает, будет он отпираться или нет. Так далеко вперед он не загадывает. В данный момент он может только беспомощно ждать продолжения.
— Кое-что он мне сказал, — говорит Ребекка.
Ага. Начинается. Прощай, моя жизнь, прощайте, лампы и рисунки.
Питер старается унять дрожь в голосе.
— Наверное, я знаю.
Знаю?
Значит, никаких уверток, он расскажет все как есть. Хотя бы это он сделает.
— Он сказал, что любит меня, — говорит она, — но что сейчас он не должен жить со мной. Моя опека мешает его внутреннему росту.
