Анне Рагде - Тополь берлинский
— Но, Эрленд, давай не будем… сегодня… — возразила Турюнн.
— Это важно, — продолжал Эрленд. — И раз мы все здесь собрались… Я думал, вы только обрадуетесь.
— А как насчет Турюнн? — спросил Маргидо.
— Вот именно, как насчет Турюнн? — сказал Эрленд. — Если Тур вдруг умрет, она получит все, так? Осталось только закрепить это письменно, что мы заберем причитающуюся нам часть наследства только тогда, а уж Турюнн сама выяснит, что ей делать. Хуже не будет.
— Я не это имел в виду, — медленно произнес Маргидо. — Хутор все-таки… И я бы хотел…
— Ты, кажется, тоже здесь не гробился, как и я, — напомнил Эрленд.
— Прекрати, — вмешалась Турюнн.
— Я не против, при условии, что мы оформим все письменно, как ты говоришь, — спокойно сказал Маргидо. — Что мы забираем часть наследства, тогда. Если это возможно. И если будет что забирать. Если нам это будет нужно.
— Это уже твое дело, Маргидо, и мое, — заметил Эрленд. — А сейчас надо просто отказаться от наследства, дать Туру продолжить то, чем он занимался все эти годы, фактически ничем не владея! Это ужасно, если подумать. Меня ведь здесь тоже не было, и…
— Если это так просто, — сказал Маргидо.
— Можно договориться о чем угодно, если мы все втроем согласны и подпишемся. Свидетели, нотариус и все, что положено, я плохо в этом разбираюсь… И, хотя Дания отличается от Норвегии, Крюмме считает, что мы, разумеется, можем заключить отдельный договор. Крюмме все знает.
— Тогда так и сделаем. Да, Тур, — подтвердил Маргидо. — Обсудим с нотариусом, как это лучше сделать, чтобы все было правильно.
Туру едва удалось поднести чашку ко рту. Неужели все так просто, то, о чем он мучительно думал годами? Они просто отказываются от наследства?
— Что скажешь, Тур? Разве это плохо? — спросил Эрленд.
— А я? — поинтересовалась Турюнн. — Вы предполагаете, что я… Меня совсем задвинули?
— Это наследственное владение, — сказал Маргидо. — И после Тура ты единственная имеешь право наследования. Если ты откажешься, хутор продадут.
— Ты можешь продать какую-то часть, например, — сказал Эрленд. — И заниматься чем-то другим вместо свиней. Или инвестировать и расшириться! Ты и так зарабатываешь на животных. Собаки в Трондхейме ведут себя так же нахально, как в Осло. Или вообще можешь взяться за совсем другое дело. Сдавать в аренду землю, открыть молочную ферму. Все что угодно! К тому же, ты говорила, здесь красиво! Когда хутор достанется Туру, ты будешь его законной наследницей! Разве не сладостно об этом думать?
— Эрленд, ей нужно время, чтобы все это переварить, — сказал датчанин.
— Пожалуй, — тихо произнесла Турюнн. — Мне такое вообще в голову не приходило. Все случилось так быстро.
— Не обижайся, но сейчас речь не о тебе. Речь о Туре, — сказал Эрленд. — И о том, что надо привести в порядок дела. И о том, что мы с Маргидо отказываемся от наследства. Туру нечем от нас откупиться. Сейчас. Я вообще-то подумывал о куче старых кроватей, мне бы этого было достаточно. Правда, Крюмме, они красивые? Так мы все согласны?
— Да, наверное, — кивнул Маргидо.
Тур отпил еще кофе, пытаясь дышать ровно. Неужели хутор наконец-то станет его, только его? Неужели он станет полноправным хозяином Несхова, самым настоящим, перестанет просить отца поставить закорючку под каждой официальной бумагой? Он быстро оглядел всех. Отец неожиданно вышел из полусонного состояния и смотрел на всех горящими глазами, держа голову прямо. Он был сам на себя не похож, поднял рюмку дрожащей рукой, опустошил ее одним глотком, несколько раз сглотнул и сказал:
— Нет.
— Что значит «нет»? — удивился Эрленд.
— Не все согласны. Я тоже хочу…
— Ты? — изумился Эрленд. — Тебе незачем высказываться. Для тебя ничего не изменится. Тур вовсе не собирается выставлять собственного отца с хутора. Да, чисто юридически Тур принимает наследство после тебя. Но тебе надо только подписаться и всех дел-то!
— Я ему не отец.
Тур сидел и смотрел в чашку. Что это отец такое говорит?
Отец посмотрел прямо на него.
— Я не твой отец, — повторил он. — Я твой брат.
— Сводный брат, — уточнил Маргидо.
— Всем вам троим, — сказал отец. — Сводный брат.
— Я знаю, — сказал Маргидо. — Но не стоит продолжать, она только что умерла.
В комнате настала тишина, Тур услышал, как в камине упало горящее полено, но даже не обернулся проверить, не попали ли искры на деревянный пол. Что происходит? Он поднял взгляд на Маргидо. Что за сводный брат?
— Я никогда не спал с Анной, — продолжил отец неожиданно громко и выпрямил спину. — Никогда не был с твоей матерью! Я только женился на ней.
Отец снова ссутулился. Щеки обвисли, морщины напоминали лежащие на лице черные шнурки.
— Как тебе удалось? — тихо спросил Маргидо. — Как ты мог? Не понимаю.
— Ты сам сказал, мне не стоит продолжать.
— И потом жениться на ней…
— Не стоит продолжать.
— Но ты, значит, был… — сказал Маргидо.
— Был кем? — спросил отец и снова выпрямился, не открывая глаз, словно хотел лучше расслышать. Он положил руки на скатерть.
— Очень послушным сыном, — тихо продолжил Маргидо. — Слишком послушным.
— Да, но это не играло никакой роли.
— Жениться на ней? Это не играло роли? — переспросил Маргидо.
— Нет. Потому что они мне не нравились.
— Кто тебе не нравился? — спросил Маргидо.
— Девушки, — сказал отец и тут же искоса взглянул на Эрленда.
— Ты пьян.
— Да, — подтвердил отец и засмеялся. — Я пьян.
Эрленд спрятал лицо в руках, навис над столом. Одна из рюмок перед ним перевернулась.
Тур пошел в свинарник, запер дверь изнутри, достал бутылку шерри. Было жутко холодно, он стоял в одной рубашке, вырвал пробку из бутылки и воткнул обратно, не выпивая. Отец никогда не спал с матерью, это как-то не вязалось, он, наверное, рехнулся, и это, про девушек, было непонятно, восьмидесятилетний старик, он, наверное, никогда…
Он зашел к свиньям, не стал зажигать лампы, свет из открытой двери мойки падал узкой полоской на бетонный пол; некоторые соломинки отбрасывали длинные тени, животные спали; он остался незамеченным в этом крошечном пятнышке света; для них сейчас была ночь, они лежали, прижавшись друг к другу, шумно дышали и повизгивали, сытые, в ожидании нового дня, даже не знали, что сегодня сочельник; обогреватели горели в черноте красными точками. В наружную дверь постучали, он услышал, как Маргидо зовет его снова и снова, просит, чтобы он открыл, потом добавились крики Турюнн. Он так хотел прижаться к этим свинкам, не знать ни о чем, быть животным, которое не задумывается ни о чем, кроме еды, тепла и отдыха, найти успокоение. Но вдруг пятнышко белого света задвигалось, они стояли оба прямо у него за спиной. Турюнн плакала. Он ушел от них, дальше в темноту, к красным точкам и к спящим бугоркам.
— Я думал, он сам никогда не скажет, — тихо произнес Маргидо. — И мать, конечно, тоже ни за что бы не рассказала.
Какая-то свинья слабо захрюкала, легкое, сонное хрюканье, он знал все звуки, каждый оттенок, отец никогда здесь не был, с тех пор, как они перешли на свиней, и Маргидо тоже.
— Не понимаю, что происходит, — прошептал Тур, почувствовал, как течет слюна, что его тошнит. Он различал контуры свиноматок, у которых он скоро вызовет течку, эти темно-серые горы выделялись на черном фоне.
— Он же никогда не пил, — сказал Маргидо. — Он просто захотел чуточку внимания, быть одним из нас. И он всегда вел себя как наш отец, был записан в загсе и в церковных книгах. Уверен, на будущее это никак не повлияет. Когда протрезвеет, он только… Пойдем с нами в дом, Тур. Он наверняка уже лег.
— Но он никогда с ней не спал. Как же… Мы же есть, целых трое.
Маргидо громко откашлялся и сказал:
— Я застал их вдвоем. Пришел домой из школы пораньше, потому что заболел.
— Дедушка Таллак? — прошептал Тур. Казалось, он говорит во сне, в каком-то кошмаре, за спиной слышались голоса, нереальные. Дедушка Таллак. Мать заперлась в спальне на двое суток, когда он умер. Ее свекор.
— Да, дедушка Таллак, — сказал Маргидо. — Но они меня не заметили. Помнишь, я поссорился с матерью? В последний мой приезд? Мне казалось, вы так гнусно обращаетесь с отцом. Всему должен быть предел, сказал я матери.
— Но он… Он же ничтожество.
— А почему, Тур?
— Потому что… Потому что никогда… Не знаю. Всегда так было. Он же сам сказал, это не играло роли.
— Мать испытывала к нему только отвращение, может, как раз из-за этого. Что он никогда не возражал. По-настоящему плохо стало после бабушкиной смерти, как мне кажется. Тогда между ними остался только отец. А после смерти дедушки она продолжала презирать его. Может, даже еще больше.
— Но бабушка…
— Не думаю, что она что-то знала. Если только под конец. Когда лежала годами и заставляла мать за ней ухаживать, не хотела отправляться в хоспис. Возможно, это была месть. Но я… Даже я не знал, что отец никогда не спал с матерью. Она призналась тогда, семь лет назад.
