Е. Холмогорова - Граница дождя: повести
Было это несколько лет назад.
Представился: «Николай Стопарев», — а она: «Редкая у вас фамилия», — и без всякой усмешки.
Муж у нее был, сказала, что врач, в больнице, мол, на дежурстве, а переездом занималась сама. Маленькая, ручки-ножки как спички. Не то что шкаф какой-нибудь, стул с места на место с трудом двигает. Нехорошо. Николай был твердо уверен, что есть мужские дела.
Он одобрил квартиру — просторно, обе комнаты квадратные, лоджия и балкон, прихожая большая. Пятиэтажку их сломали по соседству и в этот дом переселили. И вообще, хорошо въезжать в новую квартиру, расфилософствовался он, нет чужого духа.
А она рассказала, что сама из богатого дворянского рода. И у прадеда собственная квартира огромная была. Она и родилась в ней. То есть, конечно, к тому времени у ее семьи одна комната осталась, была нормальная коммуналка. Он согласно кивал — сам в такой полжизни прожил. И спросил только: «Не обидно, что так судьба распорядилась, что хоромы потеряли, а теперь вот двушке радуетесь?» Она засмеялась: «Так это когда было, бабушка моя еще помнила те времена, вот ей, наверное, обидно было, а я уже советское дитя…»
И заплатила хорошо. Он тогда заначил. На Ласточку свою. Дело прошлое, но как вспомнит — сердце колотится. Дружок устроился охранником на ипподром. На какое-то время прилепился Николай к окошечку кассы. Ставки. Руки дрожат. И вдруг: «Отстала на полголовы!» И самое загадочное: «Отстала на полноздри!»
Зинаида выпивку еще терпела, но — кобыла??? Хорошо приятеля на другой объект перебросили, а то пропал бы ты, Николай, с потрохами!
И вообще без Зинаиды пропал бы. Хорошая она баба, только мечтательная. А раз не складывается, как хотелось бы, — начинает мучиться завистью. А это штука такая — разъедает изнутри. Лучше бы телевизор не включала, а то все на себя примеряет, и выходят одни переживания. Устроили ее в богатую семью домработницей, за большую, между прочим, зарплату. Но не смогла она перенести хорошей жизни вблизи. Чуть что, хозяйке говорила: «Вы мой крест, мое божеское наказание!» — беззлобно, но кто ж такое за собственные деньги станет терпеть. Вообще, на язык она невоздержанна. Нет, не матерится, только если изредка, когда совсем уж невмоготу. А грубовато сказать может. Хозяйка, добра ей желая, посоветовала диету хорошую, а Зинаида так и рявкнула в ответ: «Нечего вякать на чужую мякоть». Это было последней каплей, и в тот же день получила она расчет.
Теперь работает кастеляншей в гостинице. С некоторых пор она стала называть ее отелем, но произносит это так мягко, что слово выходит какое-то тельячье. Но и тут видит красивую жизнь и завидует горничным вроде бы за то, что они получают чаевые, а на самом деле потому, что они молоденькие и смазливые, а кто ее туда возьмет — старую толстую задницу.
Николай жену любил. И как только распродажа у них в магазине — тут же какой кулончик или цепочку золотую приносит. Она не жадная, но так и светится от радости. И что-нибудь особенное приготовит, и бутылек из тайника, хорошо ему известного, вытащит…
Любочка родила к лету, в день рождения его матери, и Николай, впервые почти трезвый, пошел рассказать маме, что она стала наконец прабабушкой и девочку назовут в ее честь. Николай верил, что мать его слышит, поэтому лукаво утаил нехитрое совпадение. У зятя мама тоже Наталья, так что в честь двух бабушек было решено назвать, как только определили, что будет девочка. Но зачем маме это знать, пусть порадуется, что ее помнят. На кладбище он бывал только на Пасху, не любил эту ненастоящую могилу, до сих пор стыдился, что прах мамин не предан земле, даже как-то говорил об этом с батюшкой. Не в храме, конечно, — перевозил холодильник с квартиры на квартиру, а дверь открыл священник в рясе. Николай так и оторопел. И, уходя, вежливо извинившись, сказал, что мучает его один вопрос, нельзя ли задать. Батюшка как-то привычно-обреченно кивнул головой, пригласил войти, но Николай быстро проговорил: «Святой отец, — на это обращение священник слегка дернулся, но промолчал, — мать у меня похоронена в стене. Умерла, когда я был на Колыме, соседи сожгли, места не было, замуровали в стенку. Не мучается ее душа там?» Николай не заметил, что «на Колыме» священник понял как «на зоне» и инстинктивно сделал шаг назад, но ответил неторопливо: «Это хорошо, что вас это волнует, совестливо. Но что поделаешь, таковы условия нынешней жизни. Посещайте кладбище, а главное — молитесь об упокоении ее души, свечки ставьте, и все будет хорошо». Не дождавшись, что Николай протянет руки для благословения, перекрестил его и простился.
Но легче не стало, и по-настоящему Николай вспоминал маму во дворе их старого дома.
По дороге не удержался — добавил. И был рад, что оказалась свободная лавочка, никто не будет дышать рядом. Но сегодня почему-то не думалось о маме, вообще о прошлом, а хотелось помечтать о будущем. Делать этого Николай не любил, скорее даже не умел, потому что жизнью в принципе был доволен. «Дай Бог, не хуже», — этим его пожелания исчерпывались. Хорошо было бы, конечно, не стареть или вовсе не умирать, да только так не бывает. Так что все, что смог он придумать, — чтобы были все здоровы. Мечтать оказалось скучно, и Николай стал смотреть по сторонам, борясь с дремотой: «Какие же все люди разные, вот фантазия у Господа Бога. Вон бабенка с костылем, наверное, в каблучищи вырядилась, думала, что ей все двадцать лет, и навернулась на ровном месте, а другая — пигалица, кожа да кости, а та, что напротив на лавке, к телефону прилипла, его зарплаты не хватит так по мобильнику болтать. А мужики? Один пузо отрастил — пивком балуется, а другой перед зеркалом крутится, как баба, по полдня: стрелки на брюках ровные, ботинки блестят — жених».
Но наблюдения наскучили ему, глаза слипались, и последнее, о чем он подумал, проваливаясь в сон, как бы не пришлось сегодня Зинке за ним сюда приезжать.
Наследница
Он умер, возлюбленный мой. «Скончался ночью от второго инфаркта». Перечитываю эсэмэску в сотый раз. Это наш «милый друг». Побоялся звонить, не осуждаю. А я даже на похороны не могу пойти, потому что «на людях нам вместе не бывать никогда» — сама так постановила. Все замерло: время, движение, звуков не слышу… Вроде как сосулька опять на голову упала. Действую, будто робот, говорю, что неважно себя чувствую, но домой не ухожу. Даже пытаюсь работать. Звоню мужу, что вечером поеду к подруге. Кончилась его земная жизнь. И моя — придуманная. Нельзя так играть, только теперь я это узнала. Мы взрослые, стареющие люди, вели себя как подростки, да и то не в наши времена свободы нравов. Смешно сказать: духовная близость до полного слияния, а ни разу не разделили ложе. Тристан и Изольда! Господи, о чем я… Он умер…
Откуда я взялась, такая нескладная? Мама с папой такую родили, бабушка не те книжки мне в детстве читала?
И некуда пойти, негде заплакать…
Дивным прозрачным вечером побрела я в родной переулок.
Хотелось быть маленькой. И чтобы пожалели. Чтобы мама… Нет, бабушка — совсем маленькой. «Тук-тук-виа-дук, тук-тук-виа-дук». Нет, не та бабушка, которая в деревне, а папина — с палочкой по коридору: «тук-тук», по длинному, который тянулся позади анфилады комнат, для другой, непарадной жизни. Хотелось напиться, чтобы ничего не помнить, чтобы все стало неправдой, напиться, как тот мужик, который клюет носом на соседней лавочке. Дятел стучит? Откуда он здесь? Нет, в висках: «был-бы-жив, был-бы-жив…» Почему я так решила? Я, что ли, Господь Бог? Я, что ли, управляю током крови и решаю, биться ли сердцу — тук-тук, тук-тук? Но я и только я управляла своей жизнью. Это я решила, что «никогда». Это я погубила себя и его. А, собственно, почему? Потому что мой муж — родной, славный, ни в чем не повинный человек, страдал бы, такой неприспособленный, без сваренного мною по выходным утреннего кофе… Хотелось уехать, провалиться, исчезнуть, улететь на Марс, сбежать в параллельный мир, в прошлое, в будущее — все равно. Нет, не все равно. Только не в будущее. Тогда бы я узнала, что дальше случилось, как в плохой книжке, дурновкусном, пошлом сериале. Я бы узнала, что через два года не подозревающий о моей трагедии муж уйдет от меня к пухленькой глуповатой хохотушке, рекламирующей посуду «Цептер».
А возлюбленный мой, кто знает, «был-бы-жив, был-бы-жив»…
Я сидела до темноты. Дворик опустел. Последней ушла тетенька в нелепом платье, постукивая костылем. А на песке уже не различить, что же так усердно чертил палочкой элегантный господин. Вот ведь: у всех своя жизнь, свои беды. Кто-то умирает, а кто-то просто исчезает, как соседи по той коммуналке. Как трудно, невыносимо принять истину, что все в нашей жизни происходит по Промыслу свыше.
Но, правда, ничего не бывает случайно. Как у Ахматовой, которую так кстати прислал возлюбленный мой:
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Все к лучшему…
А соберись мы вдруг здесь — дети той анфилады, нам было бы не суждено узнать друг друга, ахнуть, всплеснуть руками, обняться, вспомнить детство, засмеяться и заплакать, записать номера телефонов, которые никогда не будут набраны.
