Елена Колина - Питерская принцесса
– Пусть Наташка помогает, она самая хорошая, – пробормотала Маша заплетающимся языком. – Я про нее стихотворение сочинила, не расскажу, лень...
Нина приподнялась на локте и пощекотала Машину пятку.
– Читай.
Какое счастье – быть хорошей!
Своей не тяготиться ношей,
Не знать обид, не ведать гнева,
Чужого не желать посева,
Бежать на помощь, если нужно,
Давать взаймы, жалеть недужных,
Всегда поддерживать беседу
Во время скучного обеда
И участи не ведать горше,
Чем это счастье – быть хорошей.
Забыв похвалить стихотворение, Нина резко притянула к себе Машину голову и зашептала, оглядываясь в сторону дома:
– Слушай, я от жары самую главную сплетню забыла!
Маша приладила себя к Нининому рту поудобней.
– У меня есть одна знакомая... – начала Нина.
Не было места, где бы у Нины не нашлись друзья, знакомые, друзья знакомых или знакомые друзей. И в самом институте, сердцевине семейной жизни Раевских, в Наташиной группе, нашлась у Нины подружка.
Так вот, подружка. Оказывается, в институте Наташа тихонечко, как мышка-норушка, за Бобой ухаживала. На лекциях рядом устраивалась, в столовой старалась сесть за один стол. Как тень, робкая такая тень и настойчивая. Это было тем более удивительно, поскольку в институте общественная ценность Наташи была неизмеримо выше, чем Бобы. Наташа – общепризнанная красавица, рассказывала подружка, высокая, узкая, с бесконечными ногами. А Боба что – полный и невысокий, ростом чуть даже ниже Наташи, если только она не в тапочках, сутуловатый, с ранними залысинами и обиженным лицом. Умный, конечно, признавала подружка. Умный, но со странностями. Не компанейский, вечно с книгами. Зачем человеку всегда быть с книгами? Да и характер у него неприятный. Смотрит как-то так, что к легкому общению не располагает. То, что Наташа к нему неравнодушна, всем казалось странным. Да и к тому же еврей. Не то чтобы недостаток, но ведь очевидно, что не очень перспективный... В общем, в подружкином донесении Наташа с Бобой получались Красавица и Чудовище.
– Да ерунда эта твоя сплетня, – лениво отозвалась Маша. – Этого не может быть, потому что не может быть никогда...
Подошел Боба, постоял над ними, будто размышляя, обижаться ему или нет.
– Все шепчетесь. – Он неловко погладил Машу по плечу. – Тебе не надоело валяться?
– Бобочка, кисочка, я еще полежу, – не открывая глаз, простонала Маша, в знак внимания обессиленно махнула ногой в его сторону и, не стараясь понизить голос, сладко пробормотала: – Боба – мой толстенький плюшевый мишка, какая может быть роковая страсть... Давай лучше еще поспим... Пока Антон не приехал...
– Тетя Зина, я настригла салат. – Низко наклонившись над кухонным столом, Наташа припала к банке майонеза. – Заело, не открыть. Нет-нет, я сама. Вы салат заправите? Мама мне не доверяет заправлять.
– Как ты мелко режешь, вот уж действительно «настригла», – удивилась Зинаида Яковлевна, рассматривая мелкие, словно не человек резал, а машина, квадратики картошки и морковки в керамической салатнице. – Я сама всегда кусищами кромсаю.
– Еще надо ветчину нарезать, и все, – подняла Наташа от салатницы гладкую светлую головку.
«Какая хорошенькая», – привычно подумала Зинаида Яковлевна, вытирая руки о старенькие тренировочные брюки. Она упорно считала, будто на даче, даже в день рождения, донашивают все, что всего на полшага отстоит от того, чтобы стать хозяйственной тряпкой. Наташа рядом с ней смотрелась манекенщицей, по недоразумению оказавшейся на тесной кухне, заставленной разнокалиберной мебелишкой.
– Как ты умудряешься не пачкаться и не потеть. – Зина недоуменно рассматривала черную шелковую юбку в белый горошек, идеально наглаженную белую блузочку с хлопковым кружевным жабо, ленту в волосах из такого же материала, что и юбка, черный шелк оттеняет светлые легкие волосы. – Ты всегда с лентами в волосах. Сколько же их у тебя?
– Семнадцать, – застенчиво ответила Наташа.Зина грустила. Она не любила перемен, а со смертью Берты Семеновны все как-то неприятно изменилось. Растерявшись, все они почти два месяца просидели вокруг Деда, как в стеклянной колбе, старались их большую особенную семью сохранить. А Сергей Иванович взял да и разрушил семью, будто ткнул в колбу своей палкой. Женился. На Аллочке. Зина больше всех этим чудовищным браком возмущалась, больше Раевских.
– Это же позор, просто позор для всех нас! – заявила она Володе.
– Расслабься, Зина! Может, ты сама мечтала за Сергея Ивановича замуж? – усмехнулся Володя.
Но она-то знала, видела, что он так же оскорблен, как сама Зина.
Звать Аллочку на дачу Зина решительно не хотела. Позвать Раевских и не пригласить Сергея Ивановича с Аллочкой она все же не решилась, а вот так, вроде Боба вырос и зовут только детей, очень получилось хорошо – и приличия соблюдены, и не демонстративно. Тем более там, кажется, еще что-то произошло. Аня перестала к Сергею Ивановичу заходить, ничего Зине не объясняя, Аллочка больше к Раевским не забегала, ничего Зине не нашептывала... Зина, в свою очередь, на них обиделась, виду не показала, но, как выразился Володя, «зубы наточила». Для нее, столько лет считавшей их своей семьей, не было горше обиды, чем ощущение, что ЕЙ ЧЕГО-ТО НЕ СКАЗАЛИ. Как в детстве, когда у подружек вдруг появляется от тебя секрет, и, кажется, все на свете отдашь, только бы поделились, только бы не отпихивали в сторону, вредины такие!
– Наташа, а что там у мамы с Аней происходит? Они что, поссорились? – небрежно, словно между прочим, спросила Зина, делая вид, что тщательно протирает полотенцем бокалы.
– Не знаю, тетя Зина. – Наташа смотрела на нее преданными глазами и улыбалась нежно. – По-моему, все в порядке.
– Нет, но они же друг к другу не ходят! А мне не говорят! – возмущенно фыркнув, моментально сдала позиции Зина.
– Не знаю, – еще нежнее улыбнулась Наташа, – все хорошо.
– Не знаешь... А ты знаешь, что твоя мама заставила Деда ее прописать? В квартиру Берты Семеновны? В Машину вообще-то квартиру! А тебе-то тоже при таком раскладе квартирка досталась!
Наташа молча размешивала салат.
– По-моему, соли не хватает, – задумчиво отозвалась она. – Попробуйте вы.
– Тьфу, ну и партизанка ты, Наташка! – Зина засмеялась.
Ладно, и так все понятно – в квартире дело. И правильно, что Аня перестала со свекром и Аллочкой общаться. Кому понравится, когда твое законное отнимают. А что не сказали Зине, и это понятно – не принято у Раевских такое обсуждать. Юра наверняка считает, что отец вправе поступать как хочет... нет, все-таки Юрка Раевский – святой. Попробовал бы у Зины кто-нибудь Гарикову квартиру отобрать!
– Боба, Маша, Нина, к столу! – крикнула Зинаида Яковлевна. – Гарик ждет.
Нина послушно поднялась и побрела к дому, а Маша, не поднимая головы, крикнула:
– Тетя Зина, пожа-алуйста, можно, еще немножко полежу! Не могу-у я...
Зинаида Яковлевна вытерла руки и взглянула в окно.
– А вот и Антон ваш приехал.
Маша как будто и не дремала полдня ленивой кошкой, рванулась на голос Антона, на ходу натягивая футболку, сипловато со сна затарахтела:
– Наконец-то, ты что так долго, ты же хотел приехать утренней электричкой, мы тебя ждем-ждем...
– Раечка, ты в этой футболке просто грудь на ножках! – улыбнулся Антон, и Маша мгновенно расцвела, губы кокетливо выпятила, заблестела глазами.
Случайно поймав Бобину напряженную гримасу, старший Любинский неодобрительно оглядел троицу – переминающуюся на тонких ногах Машу, Антона, подчеркнуто длинноногого и плечистого рядом с Бобой, не сводящего взгляда с Машиной торчащей под узкой футболкой груди.
– Почему ты его пригласил? – улучив момент, требовательно спросил он сына.
Боба пожал плечами.
– Почему? – наливаясь злобой, настаивал Любинский. – Маша тебе велела? А ты как баба...
Боба опасливо покосился на отца. Да, конечно, Маша хотела, чтобы они все дружили. Но это была не окончательная правда.
После того как они все вместе так долго почти взаперти просидели в Дедовой квартире, он и сам толком не мог определить их к Маше отношение. Не в том смысле, как они оба к ней относились, это как раз было очевидно, – он, Боба, Машу любил, и Антон тоже любил, потому что не любить ее невозможно. А в том смысле – кем они ей теперь приходились, ей и друг другу.
Его, Бобиной, девушкой Маша определенно не была. Любовные отношения между ними прекратились со смертью Берты Семеновны. Маша так умудрилась устроить, будто напрочь забыла, что у них была близость, всей своей ласково-небрежной манерой показывала – Боба для нее самый близкий-любимый дружок, и всегда было так и больше никак. Смотрела сквозь него нежно-ускользающе, когда он пару раз попытался свои бывшие права предъявить.
Боба ее погладит, и Маша тут же радостно погладит его в ответ – так ласково, как любимого пуделя, так что в другой раз поостережешься. Качнется к ней поцеловать, и она сама его в ответ поцелует – в нос, с громким чмоком. Но и от себя не отпускала, подчеркивала их особенную близость и его, Бобину, любовь вполне имела в виду. Сны с Машей и Антоном в главных порнографических ролях Боба больше не видел, и это необъяснимым образом давало ему уверенность, что и в жизни между ними не происходит теперь ничего иного, кроме дружбы. Так они и дружили.
