Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея
— Структурка, структурка, — пробурчал себе под нос пергаментный старец, тот, что помнил генеалогию Кайсацкого.
— Что-с? — переспросил Остромов. Он заинтересовался.
— Конструкция, — пояснил старец. — Деменциация высокого, генеративный прием, не берите в голову.
Надо запомнить, подумал Остромов. Генеративный, деменциация, структурка…
— Мы пройдем сейчас в залу, — деловито продолжал Мстиславский. — Там репетируем без реквизита, потом будет время отдохнуть и перекурить, после чего съемка. Реквизита мало, работаем в один дубль, предупреждаю всех — если не снимем, выплат не будет.
Аристократия скептически закивала.
— С одного дубля никогда не бывает, — доверительно сказал Остромову одышливый толстяк с беспомощным выражением лица. — Три как минимум.
— Но реквизита нет…
— Найдется. Небось и еда-то — навалит каши перловой и раскрасит под икру…
Поднялись на второй этаж дризенского особняка. В огромной зале с длинными, от пола до потолка мутными окнами, на ободранном паркете были п-образно расставлены столы под тяжелыми бело-золотыми скатертями с богатой вышивкой. Скатерти были покрыты газетами, чтоб не испачкались за время репетиции. На столах красовались кастрюли с точно предсказанной перловой кашей, на медных подносах горой лежал хлеб, в глубоких мисках лежали семикопеечные французские булки.
Мстиславский принялся разводить мизансцену, попутно давая отрывистые, внятные только посвященным указания оператору — невысокому, скуластому, похожему на флегматичного монгола; такими бывали опытные путешественники, хорошие наездники — оператор в самом деле ходил несколько враскоряку, по-кавалеристски. Он был молчалив, нетороплив и основателен. Мстиславский ставил аристократию в пары.
— В первой сцене, — объяснил он, — только еда, угощение как есть. Во второй постепенно переходим к свинству. Загребаем руками икорку, рыбку, обливаемся шампанским — сначала как бы нечаянно, — словом, нужна жадность, зримое торжество инстинкта…
— Как бы голландцы! — влюблено глядя на Мстиславского, поясняла его помощница по реквизиту, коротконогая дамочка с тяжелым задом, какой в сибирских деревнях называется язухой.
— Ну да, — нехотя ронял Мстиславский. Он как-то утерял интерес к съемкам. Верно, ему жалко было аристократию — он не ждал от нее такой потрепанности.
— В восемьсот восемьдесят девятом, — сказал пергаментный историограф, — в этом зале имел быть благотворительный бал в честь девяностолетия Пушкина, с костюмированным представлением «Скупого рыцаря». Я был Альбер, графиня Махотина подарила мне розу.
— Видите, теперь здесь будет еще один костюмированный бал, — улыбнулся Остромов, тоже пергаментно и сухо. Старец посмотрел на него с неудовольствием и пожевал губами. К розе графини Махотиной надлежало отнестись серьезно.
Репетировали вяло, не могли раскрепоститься, лезть руками в ослизлую перловку охотников не было. Севзаповские костюмы постирают, а свое пачкать не хотелось. Молодежь собралась отдельно, Мстиславскому пришлось разбить компанию, чтобы равномерно заполнить кадр. Анемичного юношу он приспособил в пару к старухе, интересовавшейся насчет шамовки, — не без дальнего умысла: будет как бы птенец на содержании.
— Вы во время еды накладывайте друг другу, — посоветовал он. — Заботьтесь.
— Ах моя цыпонька, — сказала старуха. Остромов глянул на нее одобрительно: должно быть, в молодости была ого-го. Вяло отрепетировали первый эпизод с переходом в свинство. Ассистенты кинулись возвращать перловку в кастрюли. Объявили перекур. Во дворике, близ посеревшей Терпсихоры с треснувшим бубном и отбитым носом, Остромов направился к предполагаемой Людмиле.
— Вы здесь так случайны, так странны, — сказал он.
— Что же делать, — ответила она, явно польщенная. — Для главных ролей я стара.
— Ах, оставьте. Для главных ролей вы здесь так же неуместны, как графиня в трактире. Этот урод не знал бы, как вами командовать. Ему артелью бурлаков распоряжаться, а не артистами.
— Отчего же, — розовея от удовольствия и молодея, произнесла миловидная. — Он в своем деле дока, только дело больно стыдное. Мне самой неловко, есть чувство, что я кого-то предаю…
— Никого вы не предаете, — отвечал Остромов глубоким страдальческим голосом, выдающим долгий опыт странствий, бегства, может быть, от таинственных преследователей… — Неужели вы думаете, что мертвые осудили бы нас, если бы знали, как мы здесь и сейчас живем?
— Мертвые, может быть, не осудили бы. А Бог точно осудит.
— Бог простит, — поморщился Остромов. — Разве не он сделал Мстиславского и Севзапкино?
— Я ведь актриса, — доверительно сообщила она. — Мне вдвойне стыдно. Но на заработки в нашей студии туфель не купишь, не то что пальто. Все бегают по пяти местам.
— Стыд, о, стыд, — простонал Остромов.
— Что за стыд?
— Мужчине невыносимо слышать, что женщина вроде вас может нуждаться. Вас нужно носить на руках, а вы думаете о туфлях. В другое время я рта бы вам не позволил открыть, по первой просьбе у вас было бы все и более, чем вы можете вообразить…
Она глянула на него с любопытством и легкой насмешкой, которая от него не укрылась, но не сказала ничего.
— Вам кажется, что сейчас легко хвастаться, — прочел он ее мысль. — Да, в прошлом или в будущем каждый волен, это в настоящем мы бесправны, как мыши… Но поверьте, что если б я встретил женщину из вашего эона в иное время, я нашел бы, как сделать ее счастливой.
— Эона? — переспросила она. Расчет был безошибочен, крючок проглочен.
— Вы не знаете эонов? — безмерно изумляясь, спросил Остромов.
— Что-то такое слышала, — солгала она.
— В таком случае прошу простить меня, — сказал он, меняясь в лице и словно с трудом удерживая тяжкий, рвущийся наружу гнев. — Надеюсь, вы не погубите меня за эту дерзость, которая и так стоила мне слишком дорого.
— Да что такое? — расхохоталась она несколько искусственно и взяла его за рукав. — Вы прямо побледнели.
— Все это только шутка, — в самом деле бледнея, произнес Остромов голосом, исключающим всякие шутки.
— Расскажите же мне. Если начали, надо доканчивать. Мне все равно некому вас выдать, я ни с кем не вижусь, кроме сестры.
— Эоны, — стараясь говорить вежливо и светски-небрежно, пояснил Остромов, — это двенадцать древних родов особых существ, от которых так или иначе произошли все атланты… по крайней мере известные нам атланты, — поправился он. — Мне не нужно было двух попыток, чтобы угадать ваше происхождение, но коль скоро вы не хотите признать, у вас, вероятно, есть причины. Вы должны знать, что вторжение в эти сферы наказуемо, и, если захотите, можете страшно наказать меня… но если вы еще не разбужены… — Последнее слово он подчеркнул и округлил глаза.
— Что значит «не разбужена»?
— Это разговор не для дворика в Севзапкино, — едко и сладко улыбаясь, отвечал Остромов.
— Надо признать, вы меня увлекли, — сказала она с усмешкой. — «Остановил бы ваш рассказ у райских врат святого».
— Думайте так, — с деланным равнодушием сказал Остромов.
— Как вас зовут, атлант? — спросила она.
— У меня много имен, кем только не звали, — снова делаясь серьезен, ответил он.
— А меня зовут Ирина Павловна, — сказала она, не настаивая. Не угадал, подумал Остромов; впрочем, Ирина строже, в Людмиле больше чувственности…
— Тогда я буду Борисом Васильевичем, — наклонил он лысеющую голову, благородную голову римлянина, этими словами и подумал. Сказано было хорошо — словно только что выбрал имя специально для гармонии с нею. Борис Васильич, Ирина Пална.
— Что же, старая кляча, — сказала она, потянув его не за руку еще, но за рукав, — пойдем ломать своего Шекспира.
Остромов понял, что в этом случае будет все и более, чем все, как он только что посулил ей. Застоялась, одинока, давно с ней так не разговаривали.
Перерыв между тем окончился, и Мстиславский сзывал массовку наверх. Сцена совершенно переменилась: столы были уставлены яствами хоть и не первого разбора, но для двадцать шестого года они были роскошны. Газеты сняли со скатертей, и златотканый узор явил себя во всей прихотливой сложности роскошного излишества, напомнив о временах, когда за столами не только ели. На скатертях установили три серебряных, явно реквизированных из дворца миски с черной икрой, на этот раз подлинной, три блюда с грубовато нарезанной, однако несомненной севрюгой, несколько аккуратных стерлядок кольчиком, тут же коллекция прелестных фарфоровых тарелок батенинского завода с невскими видами — поверх невских видов разложена была твердая копченая колбаса с крупным жиром. Остромов редко бывал в высшем свете, хотя покрутился всюду, и не был уверен, что на балах высшего разбора подавали копченую колбасу. Ливерной, по счастью, не было. Зато по краям стола застыли два полных блюда котлет — в культурных пивных подавали именно такие, со значительной примесью хлеба и запахом прогорклого жира. Остромов вообразил такую котлету на великосветском фуршете. Она сошла бы за парижский шик — в России таких не делали, а французы чего не удумают. Пролетарский стиль особенно сказался в нарезке хлеба, накромсанного грубо, явно в расчете на изголодавшихся аристократов, которые придут с мороза и жадно намажут масло на толстые ломти. Зачем-то в центре стола высилась гигантская китайская чаша, полная леденцов «Барбарис», наверняка закупленных в кооперативе напротив; видимо, Мстиславский полагал, что аристократия любила эдак среди застолья пожевать леденца, чтобы с тем большим наслаждением наброситься на икру. На тридцать человек закуска была скромновата, правду сказать — никакова, но с тем большим свинством станут за нее бороться: все в дело. Спиртного не было вовсе: в бокалы тонкого стекла с призрачными, едва угадываемыми крылатыми фигурами на стенках налита была вода, долженствовавшая, верно, олицетворять водку. Мстиславскому представлялось, что аристократы едят и пьют помногу, не сообразуясь с тратами. Остромов заметил также несколько чайных стаканов, тоже с водой: очевидно, бывшие должны были постепенно свинеть и увеличивать емкости. Стол могли бы украсить хоть парой бутылок двадцать первой смирновки, но их-то как раз и не нашли. Сервизы оказались крепче — кто же берег пустую водочную бутыль? Поискать, так нашлось бы, — Остромов с ностальгической нежностью вообразил родную белую этикетку, скромную, как все великое, — но в реквизированных коллекциях такой посуды не было, а искать по частным коллекционерам Мстиславскому было лень.
