Дина Рубина - Озябшие странники
— Значит, Моисеевич…
Официант — мальчик, тонкий, как вьюнок, с серьгой в ухе, с оранжевыми, торчащими, как сталагмиты, сосульками волос, разложил перед каждым меню, похожее на партитуру. С обложки мягко улыбалась сама хозяйка дома. Та же старая фотография, что висела на одной из стен зала внизу: женщина сидела полубоком, в широкополой шляпе и мантилье, подперев рукой подбородок и чуть прищурившись от солнца. Анна, кузина и жена знаменитого офтальмолога Авраама Тихо… Знаем мы эти браки, бесплодие родственных чресл… Закончить Венскую школу живописи, до ногтей мизинцев быть европейской женщиной — и всю жизнь писать голые пейзажи унылой Палестины, помогая мужу в глазной клинике…
— Ну, Яков Моисеевич, — сказала я, косясь на стопку желтовато-пыльных брошюр у его правого локтя. — Выкладывайте, что там у вас. Какое-нибудь периодическое издание Союза ветеранов?
— Да, я обращаюсь к вам, как к главе «Джерузалем паблишинг…»
— Кой черт — глава?! — перебила я. — Всего лишь наемный работник.
Он смешался.
— Но… вы уполномочены вести переговоры?
— Это — да. Как решу, так и будет.
Собственно, я сказала чистую правду. Я действительно имела скромный статус наемного работника и действительно решала: в какую из предложенных нам авантюр пускаться, а в какую — не стоит. Потому что Витя не ощущал опасности и с огромным воодушевлением лез в первое попавшееся дерьмо.
— Кажется, по телефону я уже рассказывал в двух словах об организации выходцев из Китая… — Яков Моисеевич легким прикосновением сухих старческих пальцев двигал выложенную перед ним салфетку, на которой поблескивали тонкая вилочка для пирожных и чайная ложка. — Это люди, которые значительную часть жизни прожили в Китае, там прошло их детство, юность, молодость, а в тридцатые-сороковые годы они разбрелись по всему миру. В Израиле проживает сейчас около двух тысяч выходцев из Китая.
— Вы что — имеете в виду китайских евреев?
— Нет, я имею в виду русских евреев. Многие семьи русских евреев, которых волны революции и гражданской войны выбросили за пределы России.
После каждого третьего слова старик вскидывал на меня неуверенный взгляд, словно сверяясь — правильно ли повел разговор. Мне показалось, что он слегка волнуется.
— Но почему — в Китай? — спросила я. — Не в Берлин, не в Париж, не в Прагу…
— Бог мой! — воскликнул он, откинувшись на спинку стула. — И в Берлин, и в Париж, и — в Китай!.. Наша семья, например, жила во Владивостоке. У отца были торговые связи с Манчжурией… Так что… Впрочем, вот… — он подвинул ко мне стопку выцветших брошюр, — несколько номеров нашего «Бюллетеня». Вы можете взять их домой, изучить, и тогда многое для вас перестанет быть тайной за семью печатями…
Изучить! Кажется, он всерьез полагал, что мне нечем занять долгие зимние вечера в вятском имении дяди… Я подвинула к себе бледно отпечатанные газетки, даже на вид убогие и какие-то… старческие.
Нет, говорю я вам, надо было очень сдерживаться, чтобы не заржать, листая этот их «Бюллетень». На первой странице красовалась рубрика «Новости со всех концов земного шара». Знаете, что в этих новостях, к примеру, было? «Фаня Фиш в четверг почувствовала себя плохо, и ее госпитализировали и оперировали. Лу преданно ухаживал за ней. Милый, трогательный Лу! Пожелаем же нашей Фане скорейшего выздоровления на радость всем нам!»
— Кто такая Фаня Фиш? — спросила я.
— Это наша главная жертвовательница, — ответил он благоговейно, как ответил бы настоятель буддийского монастыря на вопрос идиота-туриста: что это там за огромная многорукая статуя.
— Но… если я не ошибаюсь, вы хотите коренным образом переделать газету, сделать ее привлекательной и интересной не только для членов вашей общины? — я была сияюще предупредительна.
— Да-да, конечно, но не за счет наших, так сказать, столпов существования, — твердо проговорил он. — Их радости и печали, соболезнования близким, когда они уходят в лучший мир, последние новости их уникальных биографий должны украшать первую страницу издания!
— Понятно, — сказала я. — У престарелой Фани Фиш есть богатые наследники, которые не должны забывать о славном прошлом отцов.
— Вы несколько брутальны, дитя мое, — грустно заметил он. — Что, впрочем, сообщает нашей беседе определенную ясность.
Он мне страшно нравился, милый старикан, — аккуратным помешиванием ложечкой в стакане, скупыми деликатными движениями, и этим внятным проговариванием слов, таких ладных, ровненьких и чуть заплесневелых. Старческие чистые руки с плоскими, будто сточенными временем большими пальцами…
Нет, вблизи он не был похож на немецкого еврея. Те — суховаты, чужеваты, навеки отстранены от местных уроженцев тяжелой виной — своим родным языком… Яков Моисеевич скорее похож был на дореволюционного русского интеллигента.
Ветер нежно раскачивал ветки молодой оливы, растущей прямо посреди террасы, недалеко от нашего столика.
По каменным плитам металось солнце, пойманное в вязкий сачок теней.
Я полистала еще несколько номеров «Бюллетеня» — желтые страницы воспоминаний о каких-то харбинских еврейских гимназиях, о спортивных обществах, о благотворительных вечерах в пользу неимущих учеников реального училища в Шанхае…
— Яков Моисеевич, — сказала я решительно, — полагаю, за вшивых три тысячи шкалей в месяц мы перестроим вашу унылую развалюху в царские чертоги ослепительной высоты.
— Мне рекомендовали вас как человека дельного и надежного, — проговорил он сдержанно, как бы подводя черту под этой частью нашей беседы.
Потом подозвал официантку и заказал еще сока, чем покорил меня совершенно.
— А в каком году вы бежали в Харбин? — спросила я, чтобы поддержать разговор.
— В 22-м, когда Владивосток заняли бандиты…
— Красная армия?
— Ну да, эти бандиты…
Я не стала говорить Якову Моисеевичу, что мой дед был одним из тех, кого он величал столь невежливо…
— Отец находился тогда в Харбине по делам. А семья — на даче, на 16-й версте. Когда стало известно, что красные в городе, мать дала отцу телеграмму: «Оставайся на месте, плохая погода, можешь простудиться». А сама стала быстро собирать вещички. Мне был годик, сестре — пять. Няня у нас была, деревенская русская баба, Мария Спиридоновна, да… Прижала меня к себе — я у нее на руках сидел, в батистовой распашоночке, и говорит матери: «Не оставляй ты меня, старуху, здесь. Куда вы, туда и я. С вами жила, с вами умереть хочу…» Так, между прочим, оно и получилось. Няня умерла у нас в Харбине, в тридцать третьем году, глубокой старухой…
— И что же мать тогда, с двумя детьми, с нянькой?..
— Ну, примчались с дачи — мы жили во Владивостоке на Светланской улице, — а в дом-то нас уже не пустили. Даже фотографии вынести не дали. Ну, и сейф там, конечно же, деньги, акции… Неразбериха страшная вокруг стояла… слава богу, сами спаслись. Когда добрались к отцу и он узнал, что все потеряно, он сказал матери: «Не бойся! Начинаем все сначала»… А мне годик исполнился. И больше я в России никогда не бывал. Никогда.
— У вас прекрасный русский. Поразительно…
— Я же говорю вам — няня, няня. Старая русская женщина… В детстве любимым присловьем моим было «Батюшки-светы!»… Откуда бы этому взяться у еврейского ребенка?
— Ну да, Арина Родионовна… Так вы из богатеньких… — сказала я.
— Милая, мой отец занимался коммерцией! Нашей семье принадлежали богатейшие угольные копи, ну и разные там предприятия: мыловаренный завод, табачная фабрика, узкоколейная ветка железной дороги «Тавричанка» — она шла от копей до порта… — Яков Моисеевич покрутил ложечкой в чае, примял нежный темно-зеленый листочек свежей мяты в стакане и добавил меланхолично: — Ну, и пароход, разумеется…
— Досадно! — сказала я абсолютно искренне.
— Простите? — он поднял голову. — Да, мой отец был известный филантроп. Известный человек. Если собирали денег для бесприданницы — первым делом шли к нему… Много жертвовал на общество… Для этого организовывались благотворительные балы, знаете ли… К отцу подходили за пожертвованием, а он спрашивал — сколько дал Рутштейн? Рутштейн тоже был известный богач, но не так широк на пожертвования, как отец… Так вот, он спрашивает: сколько дал Рутштейн — я даю вдвое противу него!.. Да, его все знали… Все обращались за помощью. Однажды вечером явилась молодая бледная дама, в собольей шубе. Стала просить денег — мол, в Петербург отцу послать, там голод, есть совсем нечего. Я, говорит, верну обязательно… вот, шубу в залог оставлю! А отец ей: «Мадам, вы меня не обижайте. Здесь не ломбард…» Денег, конечно, дал… Отец ведь дважды с нуля свои капиталы поднимал. Он и во Владивосток попал после Сибири, нищим…
— Еврей в Сибири? Это забавно. Что он там делал?
