Здравствуйте, доктор! Записки пациентов (сборник) - Нова Улья

Но между установлением неприятного диагноза и срочным оперативным вмешательством мне предстояла неделя. А наличие внутри организма рака — деталь, никогда не настраивающая на оптимизм.

И я начал прощаться с миром. Работы у меня тогда не было, я был свободен как вольный ветер. И шел я куда-нибудь ближе к природе — к реке или в парк. И бродил среди деревьев или разувался и, шебарша пальцами ног песок, бродил по линии волн, так что иногда до щиколоток или до середины икр захлестывала меня речная вода, а ноги погружались в приятную мягкую почву, какая бывает только на общественных пляжах, — смесь песка с окурками, жжеными спичками, обертками мороженого и пивными пробками.

Я ходил, сливаясь описанным образом с природой, и шептал: «Прощай, солнышко! Прощай, Волга! Прощай, мир! Прощайте, все мои родные!» И слезы величиной с тыквенную семечку наворачивались на мои глаза при этом.

Потом я ехал домой и продолжал прощание: «Прощайте, улицы! Прощайте, магазины, куда не раз я заходил! Прощай и ты, часовая мастерская, где четыре раза чинили мои часы, да так и не починили, только денег зря взяли почти две тысячи рублей! Прощай, кафе, где, несмотря на наличие хорошего кофе, я пил только коньяк! Прощай, памятник герою Сусанину, совершившему свой подвиг в незапамятные уже мною тридцать пять лет!»

А дома, с трагическим выражением лица поглотив ужин, я продолжал, но уже внутри себя, чтобы не пугать близких: «Прощай, сынок! Надеюсь, ты вырастешь хорошим человеком. Прощай, жена! Надеюсь, ты быстро найдешь себе другого после моей смерти. Прощай, мама, прощай, отец. Жаль, что вы меня не переживете…»

Две недели спустя (и через неделю после моей операции) прекрасный врач Тамара Евгеньевна, зайдя в палату, сказала:

— Ну что ж, шов благополучно схватился, можете выписываться. Я вам дам направление на химио-и радиотерапию, придете ко мне после завершения курса, я посмотрю анализы.

— А машину водить можно? — робко спросил я.

— С машиной пока повремените, шов может разойтись.

Спустя час после этого разговора, забрав все необходимые документы в ординаторской, я рулил на своем славном, подержанном, но любимом автомобиле. Возможно, я поступил неправильно, но как это способствовало моему выздоровлению, вы не представляете!

Правда, мне предстоял еще месяц химической и лучевой терапии.

Почему, несмотря на неустанное внимание государства к теме здравоохранения, наши «бесплатные» поликлиники, стационары, диспансеры в большинстве своем выкрашены изнутри масляной краской тоскливого салатного (или тоскливого голубого, или тоскливого желто-песочного) цвета? Почему коридоры этих учреждений в большинстве своем так узки, что и двоим встречным не протиснуться? Почему стулья с сиденьями из дерьмового дерматина так тверды и неудобны?

Я сижу в очереди на химиотерапию. Очередь — в онкологическом диспансере. Вру — я стою, прислонившись к неровной стене коридора, покрытой потрескавшейся масляной краской салатного цвета (что ли, потому, что зеленый — цвет надежды?). Надежда здесь нужна почти всем. Вокруг меня в той же очереди сидят люди, страдающие от невыносимой боли или просто очень слабые после перенесенных операций. Сидят, бледные, в испарине, на жестких дерматиновых стульях или кушетках. Сидят в ожидании, что через полчаса или сорок минут их позовут в кабинет химиотерапии, если повезет — положат на кровать и воткнут им капельницу с препаратом еще минут на сорок. Если же совсем повезет — медсестры даже будут следить за состоянием получающего лечение. Ведь химиотерапия на всех действует по-разному — один просто аппетит потерял, а другой — лежит пластом, встать не может. Или тошнит его постоянно так, что хоть из дома не выходи.

Вот и моя очередь. Захожу в тесный кабинет, где на трех койках лежат под капельницами собратья по несчастью, еще трое — сидят на стульчиках, а к локтевым сгибам левой или правой рук их тянутся те же капельничные трубочки.

Меня участливо спрашивают: «Как химиотерапию переносите? Не тошнит?» Услышав, что переношу хорошо и не блюю, говорят: «Тогда присаживайтесь вот здесь, на стульчик», — и затем втыкают в вену иглу капельницы. Минут сорок после этого я сижу, рука с воткнутой иглой постепенно немеет, кроме этого, ощущений практически никаких, хотя в меня и вливают яд, убивающий не только раковые клетки, но и все живое на десять миль в округе.

Выхожу из кабинета, чуть пошатываясь, но бодро. Надо ехать на работу. Еду. Приятно, что от одного вида любой еды воротит — экономия, можно не ходить на обед. Вечером, спустя часов шесть-семь после процедуры, я смогу поесть. Без особого аппетита, но все же — нужно закинуть несколько калорий в организм, чтобы не ослабеть окончательно.

Химиотерапия заняла три недели. А потом началась лучевая — когда потенциально больной участок тела (куда могут распространиться раковые метастазы) подвергают ионизирующей радиации (рентгеновским, или гамма-, или бета-, или нейтронным излучением). Предварительно мне на животе нарисовали метки фломастером, чтобы не промахнуться, потому что не стоит облучать остальные, ни в чем не повинные органы. Им это не полезно.

В один из дней, почесав в затылке, я замечаю, что в пальцах у меня остался клок волос. Отчего началось облысение — от химической или лучевой терапии, я не особо задумываюсь. Когда волосы в любой момент могут отваливаться пучками — это неудобно и даже неприлично. Поэтому я беру машинку для стрижки и бреюсь наголо — потом, после окончания терапии, волосы должны отрасти опять.

После двух сеансов облучения на животе у меня образуется красное пятно — то самое место, куда приходится основной удар гамма-лучей (меня лечат ими). Я вял, с трудом ем, постоянно хочу спать.

Но все это проходит через полмесяца после окончания радиотерапии. Я замечаю, что отрастающие волосы крепко держатся на своих местах, что у еды приятный вкус, что работа моя вполне интересна. Совершаю визит в новый суперсовременный онкологический диспансер, где, несмотря на привычную неразбериху в регистратуре, все же в течение часа добиваюсь приема у моего лечащего врача — милейшей Тамары Евгеньевны. Она, взглянув на результаты анализов после терапии, радует меня тем, что курс лечения повторять не надо. А надо просто появиться у нее для осмотра месяца через четыре.

И я появляюсь через четыре месяца — с отросшими и не выпадающими волосами, бодрый и веселый. Тамара Евгеньевна радуется и говорит, что все у меня хорошо. И просит появиться еще через четыре месяца. И я, конечно же, появлюсь. И еще раз, и еще — до тех пор, пока спустя лет пять после операции меня не снимут с онкологического учета.

Учитывая полную непредсказуемость окружающего мира, не могу сказать, когда и от чего я умру. Но пока что у меня имеется еще неопределенное количество лет, в течение которых я могу этим непредсказуемым и прекрасным окружающим миром наслаждаться. Что ж, аминь.

Ирина Котова

Койко-жизнь

© Ирина Котова, 2014

Настя подошла к старенькой «Волге», открыла заднюю дверь, забралась в салон.

— Где же мигалка? — обреченно поинтересовалась она. — Обещали с мигалкой!

— С мигалкой в восемь часов уехали, — хмуро ответил водитель. — А вы все рядились.

Вот она — катастрофа. До Нового года всего три дня. Сегодня у Артема утренник в детском саду. Она обещала прийти пораньше, принести костюм Арлекино, помочь сыну одеться. Даже если она попытается ему объяснить, почему не пришла, — он не захочет слушать. Потому что он — ребенок. Нет, потому что люди вообще редко слушают и редко слышат. И еще потому, что это повторяется постоянно.

Когда она носила его в животе, ей мерещился совсем иной материнский образ. А теперь… Во всяком случае, через несколько лет совсем не хочется идти вместе с ним к психологу, а на психолога, кстати, тоже нужно будет найти время.